Аргумент с позиций психоанализа менее умозрителен и должен восприниматься ещё серьёзнее. Он приоткрыл для нас внутренний мир ребёнка, который мы никогда не понимали: а именно что он тем более наполнен ужасом, чем более отличался от других животных. Можно сказать, что страх запрограммирован в низших животных готовыми инстинктами, но у животного, не имеющего инстинктов, нет запрограммированных страхов. Страхи человека создаются из того, как он воспринимает мир. Итак, что же особенного в восприятии ребёнком мира? Во-первых, крайняя путаница причинно-следственных связей. Во-вторых, крайне нереалистичные представления о пределах своих собственных сил. Ребёнок живет в ситуации полной зависимости; и когда его потребности удовлетворяются, ему должно казаться, что он обладает магическими способностями, подлинным всемогуществом. Когда он испытывает боль, голод или дискомфорт, всё, что ему нужно сделать, это закричать, и он будет утешен и убаюкан нежными, любящими звуками. Он волшебник и телепат, которому нужно только бормотать и воображать, и мир исполнит его желания.
Но теперь — наказание за такое восприятие. В волшебном мире, где одни вещи заставляют происходить другие вещи по велению простой мысли или недовольного взгляда, с кем угодно может произойти всё что угодно. Когда ребенок неизбежно и по-настоящему разочаровывается в своих родителях, он направляет на них ненависть и деструктивные чувства, и он не может знать, что его злонамеренные чувства не удовлетворяются той же магией, что исполняла его прошлые желания. Психоаналитики считают, что эта путаница — основная причина вины и чувства беспомощности в ребёнке. В своем прекрасном эссе Уолл резюмировал этот парадокс: «Процессы социализации для всех детей оказываются болезненными и разочаровывающими, и, следовательно, ни один ребёнок не может избежать формирования враждебных желаний смерти своему социальному окружению. Поэтому никто не избегает и страха собственной смерти в прямой или символической форме. Вытеснение этого страха обычно происходит немедленно и эффективно».
Ребенок слишком слаб, чтобы взять на себя ответственность за все эти разрушительные чувства, и он не может контролировать магическое исполнение своих желаний. Это мы подразумеваем под незрелым эго: у ребенка нет уверенной способности к организации своего восприятия и своих отношений с миром. Он не может контролировать свою деятельность и у него нет уверенного контроля над поступками других людей. То есть на самом деле он не управляет ощущаемой магической причинно-следственной связью ни внутри себя, ни вовне, в природе или других людях: его разрушительные желания могут прорваться наружу точно так же, как и деструктивные желания его родителей. Силы природы запутаны внутри и вовне, и для слабого эго этот факт обусловливает преувеличенные представления об их потенциальной мощи и усугубляет чувство ужаса. В результате ребёнок, по крайней мере, какую-то часть времени, живёт с внутренним ощущением хаоса, к которому другие животные невосприимчивы.
По иронии судьбы, даже когда ребёнок выявляет реальные причинно-следственные связи, они становятся для него обузой, потому что он их чрезмерно обобщает. Одним из таких обобщений является то, что психоаналитики называют «принцип талиона».[15] Ребёнок давит насекомых, видит, что кошка ест мышь и этим заставляет мышь исчезнуть, вместе с семьёй гоняет домашнего кролика, чтобы тот прятался в своём домике, и так далее. Он узнает что-то о властных отношениях мира, но не может придать им соответствующую ценность: родители могут съесть его и заставить его исчезнуть. И он тоже, вероятно, мог бы их съесть. Когда у его отца, забивающего дубинкой крысу, глаза сверкают яростью, наблюдающий ребёнок может тоже ожидать, что его забьют дубинкой, особенно если до этого он воображал разрушительные магические идеи.
Я не хочу создавать точную картину процессов, которые нам до сих пор неясны, или делать вид, что все дети живут в одном мире и имеют одинаковые проблемы. Ещё я бы не хотел, чтобы мир ребенка казался более зловещим, чем обычно на самом деле, но я думаю, что важно указать на болезненные противоречия, которые присутствуют в нём, по крайней мере некоторое время, и показать, насколько фантастическим является мир для ребёнка в первые годы его жизни. Возможно, тогда мы сможем лучше понять, почему Зильбург сказал, что страх смерти «претерпевает сложное развитие и проявляет себя во многих косвенных формах». Или, как точно подметил Уолл, для ребёнка смерть — это сложный символ, а не какое-то конкретное, чётко определённое явление: «Идея смерти для ребёнка — это не единое целое, а скорее совокупность противоречивых парадоксов — сама смерть не есть только состояние, но и сложный символ, значение которого будет варьироваться от одного человека к другому, и от одной культуры к другой».