Зачем же тогда, спросит читатель, добавлять еще один увесистый фолиант к бесполезному перепроизводству? Что ж, есть, конечно, личные причины: привычка, целеустремлённость, упорный оптимизм. И есть эрос — стремление к объединению опыта, к форме, к большей осмысленности. Я считаю, что одна из причин бессмысленного перепроизводства знаний заключается в том, что они разбросаны повсюду и о них говорят тысячи конкурирующих голосов. Фокус непропорционально сконцентрирован на незначительных фрагментах информации, тогда как основные и всемирно-исторические открытия просто взывают к вниманию. В них нет никакого пульсирующего жизненного центра. Норман О. Браун заметил, что большому миру нужно больше эроса и меньше раздоров. И интеллектуальный мир нуждается в этом не меньше. Должна быть выявлена гармония, объединяющая множество различных позиции, чтобы утихомирить «бесплодную и невежественную полемику».
Я написал эту книгу, по существу, для гармонизации вавилонского столпотворения взглядов на человека и человеческое состояние, в надежде, что настало время для такого синтеза, который охватит лучшие мысли во многих областях, от гуманитарных наук[8] до религии. Я попытался избежать позиции «против» и отрицания любой точки зрения независимо от того, насколько я питал антипатию к ней, если казалось, что в ней есть правдивое ядро. Последние несколько лет во мне росло осознание, что задача человеческого познания не в противостоянии и разрушении противоположных точек зрения, но во включении их в большую теоретическую структуру. Одна из ироний творческого процесса состоит в том, что для собственного осуществления ему приходится частично калечить себя. Я имею в виду, что обычно, чтобы создать произведение, автору приходится преувеличивать акцент [его мысли или концепции], чтобы жёстко противопоставить его другим версиям истины. И он увлекается собственным преувеличением, поскольку за счёт него он и строит своё отличительное видение. Но в позиции каждого честного мыслителя, который по сути своей эмпирик, должна содержаться доля правды, как бы радикально он её не формулировал. Проблема состоит в том, что нужно найти её, скрытую под преувеличением, устранить чрезмерные усложнения или искажения и встроить эту правду в подходящее место.
Вторая причина, по которой я написал эту книгу, заключается в том, что за последние десять лет у меня было немало проблем с этой подборкой действительных истин. Я пытался разобраться с идеями Фрейда, его толкователей и приемников, с тем, что могло быть квинтэссенцией современной психологии, и теперь я думаю, что наконец-то добился успеха. В этом смысле данная книга — попытка успокоить ту часть моей души, которая принадлежит науке, подношение с целью достичь интеллектуального освобождения. Я чувствую, что это мой первый зрелый труд.
Одна из основных вещей, которую я пытаюсь сделать в этой книге — представить подведение итогов постфрейдистской психологии, связав её развитие со всё ещё значимой фигурой Кьеркегора. Таким образом я выступаю за слияние психологии и мифо-религиозной точки зрения. В значительной степени я основываю этот аргумент на работе Отто Ранка, и я совершил серьёзную попытку передать актуальность его великолепного произведения мысли. Необходимость этого сближения с работой Ранка давно назрела. И если я в этом преуспел, то, вероятно, это и составляет главную ценность книги.
Почерк Ранка настолько бросается в глаза на этих страницах, что, возможно, несколько слов о нём во введении были бы уместны. Фредерик Перис однажды обратил внимание, что книга Ранка «Искусство и художник» была «выше всяких похвал». Помню, я был настолько поражен такой высокой оценкой, что немедленно взялся за неё. Я не мог себе представить, как что-либо научное может быть выше похвалы. Даже работа самого Фрейда показалась мне достойной похвалы, что в какой-то степени ожидаемо от продукта человеческой мысли. Но Перис был прав. Ранк, как говорят молодые люди, «это нечто». Вы не можете просто похвалить большую часть его работ, ибо в своем потрясающем блеске они фантастичны, спонтанны, превосходны; его озарения кажутся даром сверх необходимого. Я полагаю, что отчасти причина — в дополнение к его гениальности — заключалась в том, что мысль Ранка всегда охватывала несколько областей знания. Когда он говорил, скажем, об антропологических данных, и вы ожидали антропологического понимания, вы получали что-то ещё, нечто большее. Живя в эпоху гиперспециализации, мы потеряли ожидание такого рода восхищения. Эксперты предлагают нам легко управляемые волнения — если они вообще нас могут взволновать.