— Смотрите, какие у Милы красивые цветы! — воскликнула Валюша.
А Мила даже не улыбнулась в ответ. Странно, как это можно не ответить такой девчонке, как Валюша. Такая она приветливая, такая теплая. И глаза ясные, как у ребенка.
Марина стрельнула искоса глазом в Милу, подмигнула мне, и лицо ее вытянулось, стало строгим, печальным, скучным, а левый глаз слегка закосил. Я чуть не прыснула — получилась вылитая Мила, и глаз — подумать только! — глаз у нее действительно чуть косит, а я раньше не замечала.
— Девочки, я продаю шиньон, не надо вам? — сказала Марина, ставшая опять сама собой.
— Мне не надо, — Валюша тряхнула блестящими светлыми кудрями.
— У меня своих на два шиньона хватит, — сказала я.
— Может, тебе, Мила, надо? — Марина, прищурив один глаз, оглядела Милу, как бы решая, подойдет ли ей шиньон. — Я дешево отдам, он мне надоел.
— Не нужно мне никаких шиньонов, — почти грубо ответила Мила.
Я подумала, что она и не знает, пожалуй, что это за штука — шиньон.
— А почему ты так коротко остриглась? — спросила Валюша.
— Так. Надо было, вот и остриглась.
— Осторожней, девочки, это государственная тайна. Разглашать такие тайны нельзя. — И Марина прикрыла веки и сжала губы.
— Никакая не тайна. — Мила покраснела. — Просто я болела. У меня было… У меня болела голова.
— А-а-а, болела голова! Это очень, очень серьезная болезнь… — хотела продолжить свою игру Марина, но тут скрипнула дверь, и появилась тетя Степа со щеткой.
— Сидите? А я, Женя, к тебе. Вот дело какое. Ляксевна апельцины привезла и вон что удумала. Я, говорит, сейчас на углу стану торговать — на ящиках. Апельцинов, мол, много, поторгую часика два, а завтра буду давать в буфете. Разве это дело, Женя, скажи? Ведь праздник скоро. Кила по два, по три брали бы свои. А она чужим распродаст половину. Все профкомовские ушли, одна ты тут. Поди, скажи ей — ты строгая, она тебя послушает.
Я встала. Конечно, тетя Степа права — надо вмешаться. Неохота очень. Буфетчица Клавдия Алексеевна языкастая баба, сейчас начнет кричать. Но что делать? Надо. И я иду.
— Женьк, принеси апельсинчика! — Марина смотрит на меня умильно, сложив губы трубочкой. — Очень хочется.
Я смотрю на нее — красоты, как у Валюши, нет. Но обаяния…
Иду в буфет не торопясь и представляю: тетя Степа держит сейчас перед девчонками речь на любимую тему — о преимуществах должности буфетчицы перед должностью уборщицы. Оглянулась, а Степанида Ефремовна идет за мной. «Ты, — говорит, — Женя, может, уговоришь ее нам сейчас попродавать, так я бы купила ребятам». А за ней уже летит Марина и на бегу кричит: «Умираю, хочу апельсишку! Ты ведь из принципа не попросишь, а я всех обгоню и выпрошу!» И правда, когда я входила в буфет, Марина уже возвращалась, подбрасывая, как мячик, большой огненный апельсин.
Пока я уговаривала Клавдию Алексеевну, прошло минут десять. Уговорила! На лестнице встречаю Валюшу. «Вы, — говорит, — все разбежались, и я пошла к Вале посмотреть, как они там в КБ рисуют для газеты». Возвращаемся, в комнате одна Мила, но тут же вбегает Марина, веселая, пахнущая апельсином, и мы садимся кончать маки.
Все уже устали, молчали, одна Марина болтала без умолку. Рассказала — в который раз! — как муж в припадке ревности чуть не убил ее из трофейного браунинга. Стрелял два раза — первый промахнулся, а вторая пуля попала в медальон на ее груди, отскочила и контузила его в плечо.
Мне показалось, что у нее изменилась в этом рассказе какая-то деталь, но я не смогла вспомнить, какая именно.
Мила слушала этот рассказ впервые. Вдруг она засмеялась. Никогда я не видела даже, чтобы она улыбалась. А тут рассмеялась коротко, и что-то насмешливое, озорное мелькнуло в ее лице и тотчас пропало.
Марина удивленно подняла брови:
— Что — смешно? Вот постояла бы минуту под дулом, когда в тебя целятся, не смеялась бы!
Но Мила ничего не ответила, только взглянула быстро на Марину, как бы оценивая, а стоит ли вообще в нее стрелять.
К восьми часам цветы были готовы, и мы разошлись.
А в девять мне позвонила Валюша. У нее пропали из сумки сто пятьдесят рублей, которые отец дал ей на пальто. Сегодня после работы она собиралась съездить в магазин.
Я долго растерянно молчала, прежде чем спросить, когда она заметила, что денег нет.