Исключено. Даже разговаривать не будем.
А сколько?
Тысяч двадцать, не больше, я посмотрел на Ирину Николаевну.
Что Вы, что Вы! Соглашайтесь! торопливо заверила она. Ваши родственники сказали, что возьмут взаймы. Соглашайтесь!
Нет.
Ну, тогда пятьдесят тысяч, мягко сказал Суков. На меньшее Гадышев не согласится.
Договорились.
Но от Вас, Алексей Николаевич, потребуется еще две вещи.
Смотря какие.
Первая дать отвод Косуле.
Отвод дам. После подписания постановления о моем освобождении.
Но нам потребуется еще одно следственное действие а Вы скажете, что защита отсутствует.
Да, могу сказать. А могу и не сказать.
Гадышев подпишет постановление, но к моему ходатайству надо приложить Ваше заявление с подробным описанием по сути предъявленных обвинений.
Этого не будет. По той причине, что суть предъявленных обвинений мне неизвестна, а само обвинение сфальсифицировано. Я поднял взгляд от тетради, где тщательно отмечал все сказанное, и посмотрел в голубые глаза генерала. "Хорошо, дедушка?" молча спросил я его.
Вы не спешите, пожалуйста, не горячитесь, обсудите все с адвокатом, а я завтра приду.
Между прочим, это приятно, когда генералы, а особенно гестаповские, сдаются. Но, впрочем, Россия не боится позора, и еще долго после увольнения Сукова из Генпрокуратуры в печати и на телевидении будут звучать голоса, что убирают лучшие кадры, чуть ли не самого лучшего следователя по особо важным делам.
Ирина Николаевна подтвердила, что заявление с выражением моего отношения к делу необходимо, и я его написал. По форме это была сводная жалоба на все действия Генпрокуратуры по отношению ко мне, описано все было подробно, бескомпромиссно, со ссылками на статьи УПК. В другое время за такое послание мне бы организовали очередную экзотическую хату, а теперь... А теперь или мат в два хода или героин в кармане. Суков на следующий день пришел. В темном боксике или в сортире меня уже не выдерживали, прямиком отвели в следственный кабинет, где генерал энергично объявил, что, по закону, он обязан дать возможность перед началом следственного действия поговорить мне с адвокатом. Ирина Николаевна была бледна и напряжена. Позже выяснилось, что Суков лисой увивался вокруг нее, убеждая повлиять, чтобы я написал хоть что-нибудь, кроме обвинений в адрес следствия, хотя бы это и дела не касалось, а иначе ничего не будет. Прекрасно понимая, что нас слушают, Ирина Николаевна сказала:
Вам нужно написать хоть что-то, иначе Вас не освободят.
Я напишу, ответил я, а Ирина Николаевна напряглась еще больше, не зная, в полной ли мере я сознаю угрозу.
В подготовленном в камере заявлении не было ничего, кроме перечисления и анализа незаконных действий Генпрокуратуры.
Не беспокойтесь. Я воспользуюсь безотказным приемом. Даже если меня спросят о погоде, я отвечу, что имею сказать следующее и изложу то, что написал, не менее и не более. Если затем последует любой посторонний вопрос, я немедленно откажусь от дачи показаний.
Нужна причина.
Она есть: я не доверяю следствию.
В кабинет вошел Суков:
Алексей Николаевич, мы не будем сегодня излишне формализовать нашу встречу. Вот Вам бумага, напишите в произвольной форме все, что Вы можете сказать, можете пользоваться конспектами, записями никаких ограничений, ни по форме, ни по времени.
Я стал переписывать из тетради. Суков ушел и вернулся минут через десять:
Дайте почитать, что Вы написали!
Я не написал еще и половины.
Неважно. Общий смысл я пойму.
Пожалуйста.
Суков впился в строчки. Глубокое разочарование, граничащее с грустью, отразилось на лице генерала.
Хорошо, сказал он. Дописывайте, сколько хотите, это уже не важно. Вот постановление об освобождении под залог. Если он будет внесен в срок, Вас освободят.
Дело было во вторник. В воскресенье истекал срок содержания под стражей. Ирина Николаевна больше не приходила, и что это могло означать, я не знал. Среда, четверг и пятница прошли бредовым кошмаром. Суббота и воскресенье не в счет, в эти дни арестант вообще напрасно живет на свете. Настал понедельник. Если нет продления, должны освободить немедленно. Но была баланда, была проверка, вертухай ударил ключом в дверь: "Гулять!", время перевалило за девять, все стали одеваться, стал одеваться и я, чувствуя, что сил больше нет, что сделал я все, что мог, и, кажется, напрасно. Последняя искра надежды догорала на дне колодца беспросветной тоски.
Павлов! С вещами быстро! голос вертухая за дверью звенел от напряжения. Что-то случилось.
Блядь! Хоть бы на прогулку дали пойти! вырвалось у меня, и недобрые предчувствия нахлынули и захлестнули с головой. Сокамерники смотрели с сочувствием:
Вот тебя по тюрьме перемещают... Матрас заберешь?
Нет.
Это хорошо, что оставишь, не находя подходящих слов, но благодарно ответили мне. А как же ты без матраса?
Я обойдусь. Прощайте. Удачи.
Молодой вертухай быстро шел впереди, я старался не отставать. По лестнице пошли вниз (если бы вверх это смерть).
Знаешь, куда идешь?
Не знаю, но догадываюсь.
Куда, по-твоему?
В Генпрокуратуру. Или в Лефортово.
На волю идешь, остановившись и повернувшись ко мне, сказал вертухай. Я молчал, потому что сердце грохотало как молот, и лишь думал, что если сейчас он начнет меня шмонать, значит, свободы не будет, а будет героин.
Не веришь? Вот, смотри, и показал карточку моих перемещений по тюрьмам и камерам. Наверху большими, много раз обведенными буквами было написано: от .. марта СВОБОДА под залог.
И я вот сейчас выйду отсюда на улицу? И смогу пойти домой? И никто этому не воспрепятствует? Это было бы второе рождение, только кто в это поверит. Или сейчас что-нибудь случится, или выйду на улицу, а мне укажут на дверь в автозэк и зачитают постановление по случаю нового обвинения. Нет, как это ни печально, я не верю. Что-то плохое обязательно случится. С чем можно сравнить те переживания? Только с тем, что творилось в душе, когда открылась для меня первая дверь Матросской Тишины. Вертухай закрыл меня одного в глухом зеленом кубике какой-то сборки. Курить! Скорей курить, и пусть все будет так, как будет! Через пару часов я был готов ко всему: сойти с ума, быть избитым, получить новое обвинение, сидеть еще десять лет; не был только готов сдаться. И лязгнул замок, и пошли мы куда-то. Пришли к кладовщику сдавать вещи, сердце радостно трепыхнулось: а вдруг? Сдавать все-таки не получать.
В кабинете дежурного помощника начальника следственного изолятора меня встретили Ионычев и Толя. От обоих разило водярой, оба выглядели невыспавшимися и мятыми.
Вы что, думаете, мы Вас вот так отпустим? сказал Ионычев. Нет! Поедем к нам. Толя обиженно молчал и старался на меня не смотреть. ДПНСИ выписал мне справку об освобождении, наклеил фотографию, взял в огромную руку маленькую печать:
Готово. Давайте приходный ордер на залог и можете ехать.
Приходного ордера нет, ответил Ионычев, он никогда не был нужен.
А теперь нужен, ответил ДПНСИ. Нам пришло указание без приходного ордера не освобождать.
И это был такой момент... Неприятный это был момент, уважаемый читатель.
Моральный облик альпинистов ничем не отличается от морального облика людей другого рода занятий. После форменной пьянки, в апогее которой, помнится, Валера ломился в женскую комнату и кричал девушкам, что сейчас он будет с ними играть в дочки-матери, и будет мамой, а они его детьми, а так как детей много, а сися у мамы только одна, то сосать ее они будут по очереди, после столь бурной пьянки нести рюкзак было тяжело. Пока шли по ущелью от альплагеря "Адыл-Су" до ледника Кашкаташ, уже ни на какие восхождения, будь моя воля, я бы не пошел. Но воли не было, и, взвалив на себя рюкзак, я медленно бросился в погоню за ушедшими вперед товарищами, пытаясь войти в колею; сердце работало с перебоями, как не разогретый трактор. Предстояло восхождение на одну из самых красивых вершин Кавказа пик Вольная Испания. Ледник знакомый, домашний, сто раз хоженый вдоль и поперек. Иду по краю ледника под склонами пика Гермогенова, опасности никакой, склоны явно разгружены, накануне с них сошло несколько крупных и множество мелких лавин, теперь несколько дней здесь можно ходить спокойно. В одном месте виден след схода льда. Впечатляет. Лед, высыпанный как из рога изобилия, пробил во льду же русло глубиной метров десять. Чтобы продолжить подъем, пришлось надеть кошки, спуститься в русло, пройти по нему выше, под скалы, там было легче подняться наверх. Спустившись на дно, я снял рюкзак, отложил ледоруб, отдышался, надел каску (на всякий случай) и достал сигареты. Сел на рюкзак, щелкнул зажигалкой, но почему-то курить раздумал там, наверху, покурю и полез вверх. Выбравшись из русла на яркое солнце, увидел товарищей, они сидели на рюкзаках метрах в ста выше и ждали меня. Не сделал я и десятка шагов вверх, как за спиной загудело и зашипело. Это гудела моя удача. Черт знает, откуда, но в русло, казалось бы, с совершенно разгруженного висячего ледника, как из огромного брансбойта, с напором в миллион атмосфер, била струя льда, рассыпавшегося в мелкий порошок, так, что казалось, будто течет вода. Лед сыпался и сыпался, полностью закрыв русло как могилу, а мои товарищи прыгали как обезьяны, фотографировали меня на фоне стихии и орали, что я опять остался живой. Уже пора было и честь знать, но тут я категорически уселся на рюкзак и закурил, не обращая внимания на призывные крики. Ребята кричали, что из-под скалы надо уходить к ним там уже безопасно. Но я решил докурить. На середине сигареты послышались характерные звуки камнепада. От радости не осталось следа: против камнепада защиты нет, и я философски наблюдал, как белый склон с цепью следов между группой и мной покрывается черными пятнами камней, ожидая, что дойдет очередь до меня. Когда канонада стихла, я бегом преодолел роковые сто метров и снова принимал поздравления.