Вот, Алексей! Я обещал тебе больницу -- ты ее получил. Вот второй адвокат, как ты хотел, а дальше поступай, как знаешь! -- Косуля выглядел обиженным, даже оскорбленным. -- А теперь я, Алексей, ухожу. Решай сам, будешь со мной работать, не будешь. Я сделал все, что мог!
(Какая ты сука, Косуля.)
Капля долбит камень. Gutta cavat lapidem. Мы обязательно когда-нибудь добиваемся своего. Проблема лишь в том, что мы хотим.
Меня зовут Ирина Николаевна, -- сказала женщина, -- я надеюсь Вам помочь.
Тюрьма есть тюрьма, и новый человек не бином Ньютона. Ирина Николаевна была нормальным человеком, не умеющим врать и, как это не парадоксально, честным. А главное, она была на моей стороне. Через несколько минут разговора я был в этом убежден. Что-то стало исправляться в моей жизни, какую-то подлую ношу удалось сбросить с плеч вместе с именитым адвокатом. С этого момента следовало категорически побеждать.
Глава 27.
Да, я от Вашей жены, не сомневайтесь. Там все живы, здоровы. Сейчас она с дочерью в Японии. Надолго. Мы созваниваемся. Если не верите, я попробую принести сотовый телефон. Риск очень высок, но решать Вам. Если скажете, то принесу.
Нет, я Вам верю.
Стало совсем легко. В Японии они недосягаемы.
-- Приходить к Вам буду столько раз в неделю, сколько скажете, без ограничения времени, хоть на целый день, от восьми утра до восьми вечера. А что Вы думаете про Александра Яковлевича? Вы ему не верите?
А Вы?
Я не знаю. Мне кажется, он прямолинеен, но не больше. Мы давно знакомы. Правда, мы вместе дел не вели. Подумайте, может быть, Вы преувеличиваете? Я, конечно, догадываюсь, с кем он работает, но он должен быть порядочным человеком. Мою кандидатуру приняли на условии, что я сделаю все, чтобы Косуля остался работать с Вами. Но я сделаю так, как скажете Вы. А Вам следует как-то проверить, что я говорю правду, я не знаю, как.
Я уже проверил, Ирина Николаевна. Спасибо Вам. Скажите мне одно: какие у меня шансы.
Я ознакомилась с делом. Мне позволили прочитать лишь малую часть, но у следствия против Вас нет ничего, и если Вам не предъявят другое обвинение, все в Вашу пользу. К сожалению, второе обвинение Вам готовят, но Суков сильно сомневается, что сумеет собрать доказательства, и не решил, что делать. Поэтому Вам нужно уходить как можно быстрее на свободу под залог. Вообще следствие в шоке, у них не получается ничего, и до суда в ближайший год дело не дойдет, а значит, Вас могут выпустить за истечением крайнего срока содержания под стражей.
То есть двух лет?
Да. Но Вам следует держаться. Когда-нибудь Вы будете гордиться тем, что сидели в тюрьме.
Это вряд ли.
Поверьте.
То есть, рекомендуете?
Нет. Но Вы здесь. Скажите, Вы когда-нибудь жили или работали около тюрьмы?
Работал. Прямо напротив пересыльной.
Я так и знала. Знаете, есть какая-то закономерность.
Закономерность в другом. Но, в общем, Вы правы. Вы можете передать письмо?
Конечно. По факсу. Только не пишите ничего лишнего: меня могут обыскать.
Хорошо.
Я взял ручку и написал:
"Здравствуй! Как там, в тех краях, где ты. Что там нынче, осень или лето. И какие там цветут цветы. И какого цвета там рассветы. Что там нынче, радость или грусть. Что там дети учат наизусть, что хотят от завтрашнего дня? -- напиши два слова для меня. Что там видно на краю земли, на скольких стоит она слонах. То, что мне лишь видится вдали, -- можешь ли ты выразить в словах? Знаешь ли какие тайны Будды? Кто повелевает облаками? Можешь ли сказать о том, что будет, и какой ты хочешь в перстне камень. Где твой дом, и кто мы и откуда. Кто твои родные и друзья. Хочется надеяться на чудо, что тебя еще увижу.
Я."
По пути назад, перед переходом на больницу, навстречу шел другой стукач из хаты 226 -- Валера. Этот, как и Слава, не ожидал встречи, а вертухаи, случайно, конечно, на некоторое время остановились, и не заговорить со старым знакомым было неприлично. -- "Как дела?" -- смутившись, поинтересовался Валера. -- "Дела у прокурора" -- ответил я. Видя, что дальше разговор не идет, провожатый Валеры повел его дальше, а я заковылял за своим. Вызов закончился действительной случайностью: на одной из лестниц повстречался кум, что мариновал нас в хате 228 и 226. Кум был в повседневной своей военной форме. (Это здесь они душегубы, а на воле они "пожарники".) Увидев меня, кум отвернулся и постарался пройти мимо. -- "День добрый, --поприветствовал его я, -- как Ваши дела?" -- "Я Вас не помню, -очень вежливо отозвался кум, но остановился. -- А Вы кто?" -- "А я Павлов. Давеча с Вовой Дьяковым и Славяном гостил у Вас в два два шесть и два два восемь". -- С моей стороны это была дерзость. Вертухай притормозил, не зная, как себя вести. Мне же реакция кума могла дать представление о том, насколько прочно мое положение. -- "Вы сейчас на больнице?" -- так же вежливо и бесстрастно поинтересовался кум. -- "Да" -- с удовольствием ответил я. -- "Я желаю Вам всего хорошего. До свиданья" -- "До свиданья". -Вертухай во все глаза глядел на эту сцену.
Заторопился в родную хату Вова: "Пойду я к себе. С врачом разговаривал. Она мне: "Надо еще подлечиться: у Вас астматический компонент". А я ей: "Нет, пойду в хату. Выписывайте меня. Скоро суд. На больнице был -- этого достаточно". Она мне: "А в чем обвиняют?" Отвечаю: "В контрабанде. А Вы думали, в чем?" Хорошая тетка. Лех, она же и у тебя лечащий?" -- "Вроде да". -- "Ну, и как она тебе?" -- "В каком смысле?" -- "Ну, как, ты же к ней не случайно попал". -- "Ты по себе-то других не суди". -- "Да ладно! Я и не скрываю". -- "А мне и вовсе нечего скрывать. Оставайся здесь, коли можешь, здесь же лучше, чем в хате. Хоть в карты поиграем, а там пока и без смотрящего обойдутся". -- "Да я уж там давно не смотрящий, там чего-то намутили, кто-то пришел..." -- Вова понес ерунду, которую и слушать не хотелось. На следующий день его выписали. Уходил Володя их хаты с явным облегчением: "Ну, наконец-то! За полтинничек вертухай по зеленой проводит в хату -- уже договорился. А то на сборке говно нюхать -- на х.. нужно!"
А я остался, казалось, навсегда. Свободных мест полхаты, можно бродить меж кроватей, давить тараканов, курить и размышлять, и кажется, это верх благополучия.
Арестант Сергей слушал разговоры наши с Вовой всегда молча и никакой реакции не выказывал, но говорить о своей делюге перестал, ибо съездил на суд и вернулся с диагнозом: 6 лет колонии общего режима (что гораздо хуже строгого; разница, примерно, как между общаком и спецом, недаром тюремная присказка гласит, что хорошо бы получить срок поменьше и режим построже); а злобу вымещал на молчаливом бомже, которому, все знали, через несколько дней освобождаться за истечением срока статьи. Однажды, когда Серега нанес бомжу несколько сильных ударов в челюсть, тот потемнел лицом, осел на койку и стал гаснуть. Казалось, умирает. Сергей испугался, тормошил бомжа, призывая очнуться, и больше уже не бил, и тот благополучно дождался дня, когда в девять утра за тормозами назвали его фамилию. Странное чувство испытываешь, видя как арестант уходит на волю. Нет, не зависть, скорее удивляешься возможности освобождения; обводишь взглядом сокамерников и думаешь, неужели и вот этот, и тот, и я -- тоже могут выйти за дверь и идти в любом самостоятельно избранном направлении? Сокамерники тем временем притихают и думают о своем. Нет, не легко провожать на свободу.
Слышу закономерный вопрос: а что же ты, порядочный арестант, не заступился за бомжа? Ведь рукоприкладство на тюрьме запрещено. Напомню: каждый имеет право отвечать только за себя. Не всякому и это удается. Кому-то из Вас, читающих эти строки, еще предстоит увидеть тюрьму наяву, там и припомнятся Вам слова "не осуждайте, и не осуждены будете, ибо тем судом, которым судите, будете судимы сами".
Итак, с Сергеем у нас сложились вполне добрососедские отношения. Остальная публика была невзрачна: то бомж, то стукач, премированный отдыхом на больничке, то наркоман с одной и той же темой на все случаи жизни, то вообще не поймешь кто, в общем, мелочь пузатая. Есть словоохотливый банкир, но от него подальше, а Серега вообще вопросов не задает, и потому первое дело -- карты -- уселись поудобнее, чтоб в шнифт не пропасли, и хорошо коротается время. По воле Серега крадун, специалист по карману. Между прочим, нельзя сказать "карманный вор". В лучшем случае тебя поправят. Один арестант, зайдя в хату, сообщил братве, что он воровал. -- "Так, значит, ты -- Вор?" -- последовал вопрос. -- "Да" -- ответил тот. И тут же получил кулаком по репе, несмотря на запрет рукоприкладства, ибо обосновать такое исключение из правил не составляло труда. Зашла речь о взглядах на жизнь. Говорю: "Каждому свое. Жизнь не понять, ее можно только прожить". Сергей в ответ: "Это так, но ты сам говорил, что существует непосредственное знание. Со временем понимаешь, например, что красть нехорошо. Жаль только, что потом забываешь". -- "Что мешает помнить?" -- "Ты на воле среди разных людей жил, а у меня, кроме преступников, нет знакомых. Освободился -- на тебе клеймо. На работу не возьмут, люди сторонятся. Слушай, если тебя на суде освободят, я заберу себе твой пояс? На зоне качаться буду, классная вещь для поясницы. И буду их, чертей, бить. Бить". -- Серега парень крепкий, и "чертям" определенно достанется. -- "Погоди! -- сует карты под одеяло и устремляется на звук звякнувшей кормушки. На продоле дежурит вертухайша, не чуждая желания пообщаться с арестантами, и Серега, наклонившись к кормушке, говорит с ней чуть ли не часами. Уже известно, что зовут ее Надя, бывшая учительница, иногородняя, приехала в Москву за лучшей долей, зарплата в пересчете на валюту 16 долларов в месяц. Иногда Надя отвлекается по делам, но потом сама открывает кормушку, или Сергей проволочкой через шнифт (чтоб не ударили с продола дубинкой по пальцу) отодвигает заслонку и, увидев Надю, стучит в тормоза: "Старшая! Подойди к семь два ноль!" (номер хаты с этого момента повествования уже не соответствует действительности: не помню; а тюремная тетрадь не сохранилась, сжег я ее на мартовском снегу в лесочке перед домом вместе с тюремными вещами, и горели они, надо заметить, по-особенному, долго, зловонно и дотла). Надя повелительно отвечает: "Что нужно!?" -- и беседы продолжаются. Я уже играю с воображаемым соперником, отчаявшись дождаться Серегу, а тот уже расстегнул штаны и, отойдя от кормушки, покачиваясь демонстрирует Наде нечто такое, чего с этой стороны не разглядеть. Надя с каменным лицом остановившимся взглядом глядит в кормушку, а Сергей с пафосом восклицает: "Что, этого хочешь?! На, смотри! Смотри!"