— Ага, заботливый ты наш, чего ж сам-то к ней не идешь, тоже, наверно, новостей кладезь?
— Ой, ну перестань ты, коптить-вертеть! — Осьма, утвердившись, наконец, в седле, тронул коня шагом. — Лучше, вот что мне скажи: не возникало ли у тебя, после разговора с ней, каких-то желаний неожиданных? Ну… — Осьма поколебался, подбирая слова — как будто что-то толкнуло изнутри или голос какой-то подсказал.
— Ты что, хочешь сказать…
— Да ничего я не хочу сказать! Просто припомни. Ну, скажем, ты, вот, крест Лисовинам целовал. Это у тебя как-то неожиданно случилось, или обдуманно?
— Не попал, Осьмуха! Я об этом еще, когда сюда ехал, размышлял, а про волхву тогда и не ведал ничего.
— Угу. А что-нибудь другое… так, чтобы ни думал, не гадал, а вдруг само выскочило?
— Я, не думая, ничего не делаю! Отучила жизнь! Или сам не таков? А?
— Ну… как тебе сказать? — Осьма слегка пожал плечами. — Жизнь, она, конечно, думать приучает. Значит, ничего такого за собой не замечал?
— Нет же, говорю тебе!
— А если Анну поспрошать? Со стороны-то виднее…
— Осьмуха!!! Я те сейчас так поспрошаю!
— Да что ж ты, коптить-вертеть… я же не любопытства ради!
— А мне, как раз, любопытно: если тебе в ухо дать, сразу наземь сверзишься или добавлять придется?
— Леха!..
Договорить Осьма не успел, пришлось нырять под летящий, как и было обещано, прямо в ухо, кулак. Увернуться-то Осьма увернулся, но Алексей, неплохо знакомый с играми степных наездников, захватил одежду купца так, что натянувшаяся ткань пережала тому горло и попытался выдернуть Осьму из седла. Сопротивляться было, просто-напросто, бесполезно, и Осьма послушно сполз с конской спины, но, в последний момент, вцепился в Алексея, как клещ, и потянул его: вниз, используя свой немалый вес, и в сторону, умудрившись упереться коленом в бок алексеева коня. Конь, столкнувшийся с подобным обращением впервые в жизни, испуганно прянул в сторону и оба борца грянулись на дорогу. Осьма, оказавшийся при этом снизу, только хекнул, выпустив из груди остатки воздуха.
Дальше у купца и вовсе не было ни малейших шансов — он только и успел дважды хватить разинутым ртом воздух, а Алексей уже перевернул его на живот, уселся сверху и принялся тыкать противника лицом в дорожную пыль.
— Ешь землю, червяк! — тычок в затылок. — Забыл, с кем разговариваешь? — еще один тычок. — Анюту тебе поспрошать…
Осьма неожиданно, на манер норовистого коня, вскинул задом и чуть не сбросил с себя Алексея, но почувствовав, что маневр не удался, повернул голову, чтобы не тыкаться лицом в землю и возопил голосом гулящей девки:
— А-а-а! Ладно, ладно!.. Ой!.. Уболтал, черт языкастый!.. Я тебя тоже люблю!
Алексей фыркнул и ослабил хватку, купец тут же воспользовался представившейся возможностью и шустро выбрался из-под противника. Оба уселись посреди дороги напротив друг друга и дружно, словно долго репетировали, сплюнули набившуюся в рот пыль, а потом, так же синхронно, утерлись рукавами. Алексей, глядя на чумазую рожу купца, улыбнулся, а Осьма, вытаскивая из бороды сухую сосновую хвою, пробурчал:
— Как дети малые, коптить-вертеть. Видели б твои отроки…
— Ага! — поддержал Алексей. — А слышали бы, как ты, ровно баба, блажишь…
— Тут заблажишь! — Осьма еще раз утерся, размазывая по лицу грязь и сокрушенно глянул на разом почерневший рукав рубахи. — Ни одну ты, видать, бабу таким манером… очень уж у тебя убедительно получилось.
— Что убедительно? — не понял Алексей.
Осьма в ответ заломил перед собой руки, блудливо повел глазками и поведал, имитируя женские интонации:
— Лежу я себе и думаю: вроде бы и не баба, но… то ли тебя бес попутал, то ли я сам не все про себя знаю? И так, знаешь ли, томно мне сделалось…
Оба заржали так, что кони, поведя ушами, на всякий случай отшагнули от двух хохочущих посреди дороги, вывалянных в пыли и засохшей хвое, мужиков.
Осьма, громко фыркая, закончил умываться и принялся сгонять ладонями воду с волосатой груди.
— Ух, хорошо!
— Да, это хорошо… — рассеянно отозвался сидящий на берегу ручья Алексей, задумчиво разглядывая поднятую на вытянутых руках грязную рубаху. — Тебе… гм, небаба, хорошо, у тебя запасная одежда в тороках лежит, а мне как ехать? — Алексей сменил позу и глянул на рубаху под другим углом, словно надеясь, что так она будет выглядеть чище. — Или простирнуть? Так, в мокрой тащиться неохота. — Старший наставник Младшей стражи встряхнул рубаху, убедился, что от этого лучше не стало и впал в глубокую задумчивость.
— Да-а, вот Аннушка-то удивится: грязные, морды поцарапанные и трезвые! — Осьма звонко прихлопнул на шее какую-то летающую живность и подвел итог своим рассуждениям: — Аж противно!
— А у тебя с собой нет? — слегка оживился Алексей. — Тогда бы в самый раз!
— Нет. — Осьма покаянно развел руками. — Не подумал.
— Ну… — Алексей безнадежно вздохнул — тогда придется стирать. Ничего, на солнышке подсушим, гляди, как жарит, а до крепости уже недалеко, до темноты поспеем.
— Поспеем, если кровососы не зажрут. — Осьма снова звонко шлепнул сам себя и принялся выковыривать из могучей поросли на груди раздавленную мошку.
Выстиранные рубахи мирно висели рядышком на кустах, а их хозяева сидели на берегу ручья и вяло отмахивались ветками от комаров и прочей мошки.
— Леха, здесь что, болото близко, откуда этой гадости столько?
— Нету тут никакого болота, просто Велесов день[8] скоро, чуют кровососы последние деньки, вот и лютуют.
— Ну уж и последние… пока еще холода наступят…
— Ну, тогда не знаю…
— Слушай, Леха, а какие у волхвы дела могут быть с княгиней Ольгой?
— И этого не знаю… и никто не знает. А тебе-то что?
— Да понимаю я, что не знаешь, но может быть мысли какие-то есть? Странно же — волхва и княгиня Туровская. Не вяжется как-то…
— Не лез бы ты, небаба, в эти дела, а то придется опять, как из Ростова, смываться.
— Леха, Христом Богом прошу: не ляпни свою «небабу» при ком-нибудь. Привяжется же, не отстанет!
— Ладно…
— И все-таки… волхва и княгиня… и княгиня-то не наша — из ляхов. Дурь какая-то…
— Вот и не лезь, мозги вывихнешь, вправлять потом намучаемся.
— Да я ж не для себя! Ты что, не понимаешь? — Осьма зло отмахнулся от мошкары и повернулся всем телом к Алексею. — Если у княгини с волхвой какие-то дела, а Корней, и впрямь, надумает вместо ее мужа в Турове Вячеслава Клецкого посадить, то Нинея же язычников против нас поднимет! Ты понимаешь, что начаться может?
— О как! — Сонную расслабленность с Алексея как ветром сдуло. — А ведь и верно! Хотя… но не может же волхва славянская Рюриковичей защищать?
— А не один ли хрен? Два Вячеслава, и тот и другой Рюриковичи. Нет, Леха, у нее тут какой-то иной интерес должен быть!
— Ну а нам-то с того интереса что?
— Ругаться нам с волхвой нельзя, она единственная, кого, как я понимаю, Корней по-настоящему уважает, и, при случае, мнением ее не пренебрежет! Если же, Корнея в этакую дурь, все же, понесет, то Нинея последним средством станет, чтобы его остановить. Так что, Леха, ты на нее хоть и обиделся, но виду не показывай, мало что, еще пригодиться может.
— М-да… не зря тебя Осмомыслом прозвали…
— Ну вот, а ты: небаба, небаба…
Со стороны дороги вдруг донеслось конское ржание, на которое отозвался жеребец Алексея, следом, через некоторое время, донеслись звуки, которые сопровождают всадника, продирающегося через подлесок. Здесь — на пути между Ратным и Нинеиной весью — опасаться, как будто, было и некого, но Алексей мгновенно схватил меч и до половины вытащил его из ножен, а Осьма, подхватив пояс с оружием, колобком откатился за ближайшую елку, выбрав место так, что если Алексею придется вступить в схватку, можно будет напасть на его противника сзади.
Лапы молодых елочек ширкнули по голенищам сапог и на берег ручья выехал десятник Анисим.
— Здрав будь, Алексей! — Анисим остановил коня, покосился на елочку, за которой спрятался купец и позвал: — Осьма!.. Осьма, ау! Спрятался-то ты хорошо, но слышно, как чешешься! Здрав будь, вылазь!