— Все в руце Божьей, будем надеяться. Матушка твоя, как я понял, меня во всем винит?
— А кого ж еще? — Мрачно отозвалась Юлька. — Сам, конечно, тоже дурак, но мог же ты ему указать!
— Мог бы. — Согласился священник. — И оправдываться не собираюсь! Ведомо мне и то, что неофиты часто излишним усердием грешат, бывает, что и во вред. Но, вот ты, Иулиания сказала, что не знаешь, выживет ли Василий. Не знаешь, но если будет на то хоть малейшая надежда будешь лечить! Скажу более: даже если не будет надежды, ты все равно будешь бороться за жизнь больного до последнего мгновения. Так?
— Так. — Юлька явно не понимала, к чему клонит отец Михаил, и смотрела настороженно. — Лекари иначе и не могут.
— А ты, Миша, часто повторяешь одну мысль: «Делай, что должен, и будет то, что будет». Так?
— Так. — Подтвердил Мишка, уже догадываясь, какой аргумент последует дальше.
— Оба вы: и ты, Иулия, и ты, Михаил — видите в сем свой долг и готовы исполнять его, невзирая ни на что! Так почему же вы отказываете мне в праве исполнять мой долг? Пути Господни неисповедимы, искренняя молитва слышна Господу, мог ли я быть уверенным в том, что не перст Божий привел отрока Василия в храм? Мог ли я быть уверенным в том, что не произойдет чуда и по молению его Господь не исцелит раненого? Мог ли я изгнать молящегося из храма?
Отец Михаил обвел горящим взглядом собеседников, тяжело, с хрипом вздохнул, на щеках его проступил нездоровый румянец. Юлька и Мишка молчали. Мишка мог бы найти, что возразить, священнику, но не хотел обижать своего тезку и учителя, да и поздно было — словами делу не поможешь. Юлька же, кажется, уже забыла о теме разговора и смотрела на отца Михаила лекарским взором, как по писаному, читая диагноз — чахотка.
— А теперь помыслите, чада. И у лекаря бывают неудачи — не всегда лечение удается. И у воинов случаются поражения. Так же случилось в этот раз и со мной. Скорблю. Молюсь о здравии отрока Василия и не ищу у вас ни оправдания, ни жалости, но лишь понимания.
Вся злость у Мишки куда-то подевалась, оставив после себя только жалость к отцу Михаилу и к Роське. Обоих он любил и их страдания ощущал, как собственные. Убедил ли священник в чем-нибудь Юльку, Мишка не понял, скорее всего, нет. Самому Мишке никакие убеждения были не нужны — рядом с ним сидели два человека, для которых правило: «делай, что должен» — были не словами, а смыслом жизни, но как по-разному они понимали свой долг!
Повисшее в горнице молчание надо было как-то прерывать, иначе либо отец Михаил примется дальше изводить себя, либо Юлька ляпнет чего-нибудь непотребное.
— Понимаю, отче. Все ты верно говоришь, но пойми и ты. Роська… — отец Михаил недовольно шевельнул бровями, услышав языческое имя. — …Да, отче, тогда он еще был Роськой! Так вот, Роська, сколько себя помнит, жил на ладье и другой жизни не знал. Не было у него: ни дома, ни семьи, даже имени своего настоящего он не ведал, потому, что попал в рабство малым ребенком. Сейчас он приспосабливается к новой жизни, ищет в ней свое место. Помочь ему в этих поисках — наша обязанность, подталкивать к тому или иному выбору — грех.
Если он выберет стезю служения Господу, слова не скажу поперек, но выбор его должен быть сознательным, при ясном понимании того, к чему этот выбор приведет. А пока… То, что он неумерен в своих поисках, никого удивлять не должно — юношеский максимализм, ничего не поделаешь. Потому и удерживать его от излишнего, как ты сказал, усердия, наш долг.
Мишка прикусил язык, но было уже поздно — отец Михаил отреагировал на его речь, а особенно на слова «юношеский максимализм», так, словно увидел перед собой некое чудо. Он даже, по всей видимости чисто машинально, перекрестился и растерянно произнес:
— Миша… Ты… В который раз уже. Не устаю изумляться: откуда это? От старца умудренного такое услышать — понятно было бы, но тебе всего четырнадцать! Если бы не сам тебя в купель окунал…
«Блин, какой прокол! Нервы, сэр, или резко прерванный контакт с Юлькой так подействовал? Черт бы побрал этот возраст, когда уже вырасту? Среди своих, а как в тылу врага — забудь про искренность!»
— Не ты первый изумляешься, отче, хотя, как раз тебе-то, и не с чего. — Ситуацию надо было отыгрывать, и Мишка решил, что нападение — лучшая оборона. — Ты же меня не только грамоте обучал, вспомни: ты, прежде всего, учил меня думать. Воевода Кирилл говорит: «Плох тот учитель, которого не превзошел ученик», и он тоже приучает меня думать. Поставил под мою руку полсотни мальчишек и дал в наставники Андрея Немого, поневоле задумаешься: что отроками движет и как их обуздать? А не ты ли меня поучал: «Обуздаешь их — обуздаешь себя»? Чему же ты изумляешься? Что ты такого от меня услышал, что, как следует поразмыслив, не сказал бы любой разумный человек? Спасибо тебе за науку, отче.
— Чудны дела Твои, Господи. — Отец Михаил несомненно был польщен, но какие-то сомнения, видимо, еще оставались. — Порадовал ты меня, чадо, но…
Разговор надо было срочно уводить в сторону, и Мишка не дал священнику завершить фразу:
— А хочешь, отче, еще тебя порадую? Жертвоприношение, которое плотники, якобы, учинили, наветом оказалось — вранье!
— Не шути с этим, Миша, Враг рода человеческого хитер и в заблуждение ввести может и людей более умудренных, чем ты… — Отец Михаил осекся, поняв, что именно он только что сказал, но, после небольшой паузы, все же продолжил: — Речь о самом сильном и самом богопротивном колдовстве идет — о ворожбе на человеческой крови и погублении бессмертной души! Так просто это отмести невозможно.
— А я и не отметаю, отче. Я разобрался. Тебе в подтверждение навета клок одежды принесли, кровью и глиной замаранный, а глины такой на месте строительства нет! Ни на поверхности, ни в глубине. Приедешь постройки освящать, сам в этом убедишься. Вдобавок, тряпку тебе эту притащили более, чем через месяц после начала строительства, а глина на ней была свежая! Может такое быть? Не может!
— Гм… — Отец Михаил задумался, машинально поглаживая священнический крест. — Были и у меня сомнения, не скрою. И раб божий Кондратий перед святыми иконами клялся, крест целовал, я видел — не врет. Выходит, навет… нет пределов злобе людской и зависти.
— Я не спрашиваю, отче, имени клеветника — тайна исповеди нерушима. Сам найду, тем более, что это не так уж и трудно. А когда найду…
— Остановись, Миша! — Отец Михаил выставил перед собой ладонь в протестующем жесте. — Ты и так уже, своим судом, неправедно кровь человеческую пролил!
— Я?!
— Ты, Миша, ты. За что ты убил людей в доме Устина?
— Они бунтовщиками были! Как тати в ночи, подкрались, чтобы нас убить!
— Как тати, говоришь? А ну-ка, припомни: кто-нибудь из них к вам на подворье заходил?
— Они не успели…
— Заходил или нет?
— Нет, отче, не заходил.
— Значит, те, кто укрылся в доме Устина ничем вашим жизням не угрожали?
— Они собирались…
— Угрожали или нет?!
— Нет, отче, не угрожали.
— Когда ты их преследовал, они пытались остановиться, подстеречь тебя и нанести какой-либо вред?
— Нет, отче, не пытались.
— А теперь, сын мой, обрати мысли свои к Высшему Судии! Люди шли к твоему дому с преступными намерениями, но потом передумали… Неважно, почему! — Священник повысил голос, не давая Мишке возможности перебить себя. — Неважно, по какой причине, передумали и вернулись домой! Ответствуй, как перед Высшим Судией, за что ты их убил?! Женщина — раба Божья Марфа — защищала свой дом и детей! За что ты ее убил? Отрок Григорий пошел за тобой по твоему приказу, значит, не ведал, что творил и принял смерть лютую — скончался в муках! За что ты его убил?!
«Боже мой, опять та же формулировка: „Превышение пределов необходимой самообороны“! Это никогда не кончится! Ни ТАМ, ни ЗДЕСЬ. Это проклятие, от которого не скрыться и за девятью веками времени! ТАМ я ответил ударом на удар, ЗДЕСЬ я ответил ударом на удар. В чем моя вина? В том, что мой удар оказался сильнее? В том, что не дал ударить себя повторно? В том, что не стал ждать, когда меня надумают убивать еще раз?»