Холопом он не был, долгов за собой не помнил, семьёй обзавестись не успел из-за малого возраста и невозможности прокормить семью ремеслом плетельщика корзин, и Маментий решился. Перекрестился на пепелище родного дома, подтянул потуже пояс, чтобы не так громко урчало голодное брюхо, и пошёл на восход, добывая по пути пропитание охотой и ночными набегами на чужие репища. Репа, конечно, не еда, а смех один, но охота иногда бывала удачной – то пару курей заполюет, то крынку кислого молока добудет, а сегодня утром вот остатками куриных косточек привадил и увёл собаку. Тощая и жилистая, но вкусная, особенно если натереть перед жаркой диким чесноком и горькими травами. Полезная, однако, животина, эта самая собака.
По запаху жареного на углях мяса его и нашли. Сначала подозрительно зашуршали кусты, потом послышался тихий шёпот и громкий звук подзатыльника. За ними последовало сдавленное ойканье.
Маментий крикнул сердитым голосом:
– А ну вылезай, или на раз стрелу пущу!
Врал, конечно. Никакого лука или самострела у него отродясь не бывало, но он надеялся, что люди в кустах его не очень хорошо видят. А ещё чувствуется, что они сами боятся, вот пусть боятся ещё больше.
– Дяденька, не стреляй! – кусты зашевелились, и на лесную поляну вышли маленькие дети. Мальчишка лет восьми от роду, и девчонка лет трёх, может чуть меньше. – Не стреляй, дяденька.
Дяденька, проживший целых шестнадцать вёсен, гордо расправил плечи и оглядел пришельцев. И нельзя сказать, чтобы увиденное ему понравилось – одежда детишек носила следы явного достатка, причём даже не купеческого. Изодранные и замызганные шёлк и бархат всё равно остаются шёлком и бархатом, а ещё у девочки в ушах горели кроваво-красными каплями крохотные камушки. Так-то они крохотные, да… но вполне достойны, чтобы взять их вместе с головой прежней владелицы. Как же они до сих пор умудрились остаться в живых?
Мальчишка, оправдывая нехорошие подозрения о непростом происхождении, церемонно поклонился:
– Прошу простить, незнакомый добрый человек, за невольное вторжение в твоё уединение, но моя сестра…
И тут он запнулся. Видимо, приветствовать людей в различных случаях его обучали, но дальше… Дальше нужно просить милостыню Христа ради, по сути дела попрошайничать, а вот этому в благородных семействах не учат.
Девочка, в силу возраста существо непосредственное, вырвалась из руки брата и решительно подохла к Маментию. Заглянула в глаза и спросила:
– Зофа будит скусна?
Вот что может ответить взрослый человек на такой вопрос? Он может только сбросить с плеч на траву потёртый кожушок, добытый там же, где и сегодняшняя еда, и приветливо кивнул:
– Добро пожаловать!
Девочка тут же плюхнулась на кожух, оставив место брату, и потянула носиком. Очень грязным маленьким носиком:
– Мяса? Зофа будит мяса?
– Будет, – пообещал Бартош, снимая с углей палку с подрумяненным лай-барашком. – Меня дядькой Маментием зовите, а ты, стало быть, Зофа?
– Софья, – перевёл на понятный язык мальчишка. – А я Пётр.
Дальше расспрашивать гостей было бы нарушением вежества и всех правил приличия. Даже в сказках баба Яга сначала кормила добра молодца, потом поила и спать укладывала, и только на следующее утро приступала к расспросам. А там или помогала, или съедала его самого.
Дети блестящими от голода глазами заворожённо наблюдали, как Маментий ловко разделывает на куски приготовленную дичину. Ну так правильно, с хорошим-то ножом у любого ловко выйдет. А без справного ножа корзинщику нельзя – где лозу нарезать, где хлебушка покромсать, где у зазевавшегося растяпы на базаре кошель подрезать. Никак нельзя без ножа в хозяйстве. Правда, от всего хозяйства вот только он единственный и остался.
Получив свою долю на листе лопуха, Софья придирчиво осмотрела доставшийся брату кусок. Маментий хотел было посмеяться уже развившейся жадности в таком юном возрасте, но девочка нахмурилась и сказала:
– Ему нада бойсе скусна! Ему мяса бойсе!
Бартошу стало стыдно от едва не озвученных нехороших мыслей, и он заверил:
– У нас ещё много мяса.
Софья кивнула и посмотрела на Маментия, явно что-то ожидая. Да и Пётр не торопился приступать к еде, хотя было видно, что сдерживается из последних сил.
– Ах да, молитва… Отче наш, иже еси на небесех…
И с огромным удивлением увидел, как мальчик перекрестился слева направо, и произнёс что-то подозрительно напоминающее «Pater noster». Вот же несчастье на голову свалилось! Только католиков до полного счастья и не хватало!
Подумал… и промолчал, удержавшись от искушения прогнать пинками проклятых латынских выблядков. Ничего, перетерпит, и не такое приходилось терпеть. Вот покормит, и пойдёт своей дорогой, а детишки пусть идут своей. Какое дело ему, Маментию Бартошу, до чьих-то там детишек? Нет, в самом деле…