Сидевшая рядом с Мерихейном Тикси положила ладонь на руку писателя, — у девушки был такой вид, будто она и вправду хочет что-то сказать, однако она не ответила на вопрос старого холостяка, лишь заглянула ему в глаза и улыбнулась, а улыбка у Тикси была необыкновенная: черты ее лица странно сместились, придав ему своеобразное выражение, — то ли это было блаженное предчувствие счастья, то ли тихая музыка печали.
— Вы так ничего и не скажете? — снова спросил Мерихейн.
Тикси не произнесла ни слова, и Лутвей поспешил ей на выручку.
— Она считает, что вы вовсе не такой, — сказал он.
— Луду! — с мольбой воскликнула девушка.
— А какой же? — поинтересовался писатель.
— Никто этого не знает, даже сама Тикси, — ответил Лутвей.
Взгляды трех человек на мгновение скрестились и, казалось, высекли искру, — это было необычайно и странно, такого еще с ними не случалось.
Но у них не было времени вникнуть в суть этого мгновения, потому что студенты с новым пылом принялись обсуждать труды Мерихейна. Довольно многое из того, что писатель услышал, могло бы задеть его самолюбие, если бы говорилось кем-нибудь другим, а не подвыпившими студентами. Несмотря на разницу суждений, в конце концов спорщики все же пришли к общему мнению: Мерихейн стоит того, чтобы его качать. И это было единственное высказывание, которому Мерихейн серьезно воспротивился, но ему все же пришлось согласиться с тем, что критики всегда правы. В результате его подхватили на руки и начали подбрасывать вверх, затем сделали передышку, пошумели, попели и принялись качать еще раз. Писатель подчинился своей участи, и критики играли им, как мячом.
Вскоре сочли нужным качать и Кулно — в ознаменование его выходки на собрании, Кулно, в свою очередь, предложил проделать то же самое с Лутвеем — ведь это Лутвей подал великолепную идею раскурить трубку мира. Тут кто-то заявил, что раз уж на то пошло, надо качать всех подряд, по крайней мере, никому не будет обидно.
Королеву вечера оставили на самый конец. Несмотря на ее сопротивление, Мерихейн взял ее величество на руки, поднялся на стул и через головы молодых людей опустил на их сомкнутые руки.
И девушку начали качать.
Тикси широко раскрытыми глазами смотрела в потолок, на лице ее было такое выражение, словно она ничего не видит и не слышит, словно она находится где-то далеко-далеко. Она лишь улыбалась, точно так же, как улыбалась перед тем Мерихейну. Когда Тикси опустили на пол и она встала на ноги, девушка словно бы очнулась от забытья.
Улучив подходящий момент, Кулно подошел к Тикси и спросил:
— О чем вы думали?
— Когда?
— Когда вас качали.
— Не знаю, ни о чем не думала.
— У вас было такое странное лицо.
— Правда?
— Это и другие заметили, не зря же все вдруг умолкли и глаза у них заблестели.
— Мне было хорошо.
— Я это понял.
— Еще немного, и я, наверное, заснула бы.
— С открытыми глазами?
— Может быть… мне казалось — я святая.
Кулно улыбнулся.
— Праведная и святая. Все мне поклоняются… Вы… все остальные… много, много людей.
— У Лутвея были такие глаза, словно он готов целовать край вашей одежды.
— А другие, а вы?
— Я смотрел на ваш рот.
— Рот?
Щеки Тикси зарделись.
— Он был еще меньше, чем всегда.
Лицо Тикси вспыхнуло еще сильнее.
— Он был похож на ротик ребенка.
Разговор Кулно и Тикси прервали, — кто-то предложил несусветную чушь: разбудить юбиляра приветственной песней, а для этого Мерихейн должен будет сначала лечь спать, на то, чтобы заснуть, ему отпускалось четверть часа.
Эта идея и самому Мерихейну понравилась. Он улегся на кровать, которая помещалась в маленьком боковом алькове под самой крышей, и ко всеобщему удивлению вскоре оттуда послышался совершенно естественный храп.
Молодые люди выстроились, в ряд и запели. Вначале тихонько, затем чуть погромче, потом совсем громко, вот уже они кричали во всю силу легких, орали во всю глотку, но Мерихейн по-прежнему спал сном праведника, — безумства молодежи и алкоголь сделали свое дело. В тот момент, когда Мерихейн ложился в постель, ему казалось, будто он не зря жил на свете, будто найдутся и сейчас и в будущем люди, которые станут вспоминать о нем, — вероятно, поэтому он сразу же и поддался навалившемуся на него, такому приятному, забытью.
Издалека-издалека до слуха Мерихейна словно бы доносилось пение хора ангелов.
Вначале молодые люди пришли в замешательство. Некоторые хотели во что бы то ни стало разбудить Мерихейна, ибо что это, черт побери, за «тянтьен»[14], если новорожденный не просыпается! Но Лутвей напомнил всем о трубках мира, которые висели на стене буфетной, а Кулно заявил, что сон — единственное и притом истинное счастье эстонского писателя. Если человек еще способен так безмятежно храпеть, значит, над ним витают добрые духи.