До мужиков дошли вести, будто русские войска разбиты наголову. Слыханное ли дело! До сих пор никто не мог одолеть русских. Даже Бонапарт, который, как говорят, в Москве вместо сапог носил ковриги хлеба, а церкви превратил в конюшни, который победил англичанина и немца, — даже Бонапарт вынужден был отступить перед русскими. А теперь вдруг русские войска разгромлены, да еще теми, кого пастор прямо называет язычниками. Из Латвии доходили слухи, которым мужики и верить не хотели, настолько они казались невероятными. Но потом люди стали верить всему — кто же позволит печатать неправду! Казалось, все пришло в движение, все к чему-то стремятся, чего-то хотят, требуют, каждый надеется облегчить свою жизнь. Вести об этом стекались сюда со всех концов России, из городов и деревень, и производили большое впечатление на здешних крестьян. Они тоже зашевелились. Стоило двоим-троим мужикам сойтись вместе, как они сразу же заводили речь о том, что происходит на белом свете. А ведь еще полгода назад в окрестностях мызы и среди арендаторов не было ни одного человека, мысль которого улетала бы за пределы родной волости.
Как-то в воскресный вечер два батрака, несколько шестинников и арендаторов сидели в Лийвамяэ; Ханс читал им газету. Она пестрела сообщениями о стачках, происходящих на заводах, а также в поместьях.
— Молодцы! — воскликнул один из парней, когда Ханс читал о забастовке мызных батраков.
— Вот что значит дружно за дело взяться, — заметил арендатор, прослушав заметку о том, как арендаторы одного имения предъявили помещику совместные требования.
— Наши тоже просят снизить аренду за луга, да все поодиночке ходят, потому барон и слышать не хочет об уступках, — посетовал какой-то шестинник.
— Разве у нас люди! — сказал один из арендаторов. — Не успеешь рот раскрыть, как барону уже все известно, и тебя требуют на мызу; где уж тут сговариваться.
— Людей подготовить нужно, — заметил Ханс. — Ведь само собой ничего не делается. Да небось беда научит друг за друга держаться.
— Поди попробуй! Барон как узнает, сразу повысит аренду и дней прибавит.
— А если вы сговоритесь и не станете отрабатывать лишние дни? — спросил Ханс.
— В суд подаст… с земли прогонит, — ответил один из арендаторов.
— В тот же день выгонит, — подтвердил батрак, — где уж нам с бароном судиться. Даже волость ничего сделать не может. Выбрали нового старшину, мужик старательный, обещал вытребовать у мызы все волостные земли, а где они! На словах большой город построил, а на деле и кукушкина гнезда не свил. Разве он у барона чего-нибудь добьется! Да и судьи кто — те же господа, все из одного теста. Волостной старшина обещал в мировой суд сходить, а если тот не поможет, то прямо в крепостное[6], поглядим, что получится. Истратит волостные деньги, а земля как была баронская, так и останется.
— Это верно, — согласился один из арендаторов, — только зря деньги тратим, а люди все без земли. Нашему брату неоткуда ждать помощи и милости…
— До бога высоко, до царя далеко, — улыбнулся Ханс.
— До бога высоко, до царя далеко, — повторили мужики, горько усмехаясь.
— Да, нет у нас защитника, кроме бога, — вздохнул один из арендаторов — о нем поговаривали, будто он хочет стать церковным старостой.
— Точно у бога и дел других нет, как только нас выслушивать, — сказал батрак.
— Он обо всех заботится, — ответил мужик с благочестивым лицом.
— А разве тем, кто ему вечно молится, кто плачет и вопит, — разве им лучше живется? — сердито спросил один из шестинников.
— У них, по крайней мере, на душе спокойно.
— Коли у них на душе спокойно, пусть по ночам спят дома, а не вопят на своих сборищах.
Мужики замолчали. В эту минуту вернулся домой лийвамяэский Март.
— Скоро клад отроешь?
Окрестные крестьяне относились к Марту как к помешанному. Не дождавшись ответа на свой вопрос, один из мужиков сказал, кивая в сторону ямы: