— Замолчать! — послышался с середины зала густой, хриплый голос, и одним ударом, словно топор мясника, сбил песню.
— Тихо!
— Эй, вы, молчать там!
— Сами помалкивайте!
Возмущенные возгласы и протесты посыпались со всех сторон, печатник с соседнего столика по фамилии Кёверке, тот самый здоровяк с бычьей шеей и шрамом над губой, колотил по столу кулаками, задыхаясь от ярости. Его сосед вскочил и, сложив ладони рупором у рта, бешено заорал: — Полицейские шпионы… провокаторы… шпики! — Он отчетливо выделял каждое слово, словно всаживал пули одну за другой. В дальнем конце зала тоже шла резкая перепалка, но были и тупые, гогочущие образины и радостно округлившиеся — «вот так заварушка!» — прыщавые физиономии подростков. Балинт быстрым взглядом окинул молодых парней и девушек, которые пели запретные слова, их было пять-шесть человек, потом перевел глаза на компанию Оченаша, прислушался.
— Болваны! — говорил Оченаш, косясь на дальний столик. — Не надо вмешиваться! — Его товарищи сидели с неподвижными, строгими, равнодушными лицами, словно их все это никак не касалось; видно было, что они с суровостью профессиональных революционеров глубоко презирают наивных восторженных певцов.
Возле стола только что певших юношей и девушек сбились люди. — Сейчас так двину, мерзавец, сволочь, что зубы проглотишь, — послышался прежний густой хриплый голос. Балинт встал. Приподнявшись на цыпочки, из-за плеч стоявших впереди увидел, как несколько распорядителей в кожаных шапках подталкивали ребят к выходу.
Высокий худощавый парнишка вдруг обернулся и так саданул в грудь злобно толкавшего его сзади распорядителя, что тот пошатнулся и стукнулся об стол; стол наклонился — чашки, ложечки со звоном покатились на пол. — И вам не стыдно? — выделился вдруг из общего гама юношески высокий, дрожащий от возмущения голос. — Разве так должен обращаться рабочий с рабочим? Таким способом вы хотите убедить порядочных пролетариев? Пинками, оплеухами выгонять тех, кто придерживается другого мнения…
— Заткнись, паршивый щенок!
— Вы предатели рабочего класса! — надрывался все тот же высокий голос. — Хулиганы! Вы продаете свою…
Теперь уже все вскочили с мест и кинулись к дверям, видеть, что там происходит, было невозможно.
— Тихо, спокойно, товарищи! — раздался звучный, ораторский голос. — Мы не поддадимся ни на какие провокации! Сознательный венгерский пролетариат знает, как относиться к подобным выходкам.
— Правильно!
— Глупцы! Сопляки! Зелены еще!
— Вам бы столько ума!
— Тихо!
— Товарищи, мы не должны давать повода полиции, — продолжал тот же звучный голос, — препятствовать культурным устремлениям сознательного венгерского рабочего класса. Мы должны доказать, что способны и сами обеспечить порядок у себя в доме.
— Правильно!
— Эту шантрапу и на порог не надо было пускать! — рявкнул от соседнего столика приземистый печатник с бычьей шеей. — Надавать по мордам, и дело с концом!
— Не кипятитесь, уважаемый, а то как бы здоровье не повредить, — обратился к нему сидевший за столом Балинта пожилой рабочий, до сих пор, как и его жена, ни разу не раскрывший рта. — Вы уж потихоньку умишко-то свой расходуйте, потихоньку, верно вам говорю!
— Попрошу, товарищи, занять свои места и с подобающей пролетариату дисциплинированностью прослушать следующий номер нашей программы, — опять раздался тот же хорошо обкатанный звучный голос — Я прошу, товарищи, тишины и внимания, мы находимся в храме культуры!
— Так точно! — выкрикнул одинокий голос из дальнего конца зала. — В храме скорби!
За несколькими столиками громко засмеялись, смех покатился дальше, словно нежданно налетевший летний дождь, коротко пробарабанивший по асфальту. Засмеялся и Балинт. На сцену вышла худая и бледная, немного сутулая девушка, стала декламировать стихи, однако никто не обращал на нее никакого внимания. — Танцы будут? — спросил парень от того столика, где прежде шла речь о гандболе. На нем были широкие, американские бриджи, клетчатый пиджак с подложенными плечами, красный галстук, под коротким носом красовались подбритые усики. Балинт сосредоточенно смотрел на него. — Здесь танцев не бывает, — укоризненно сказали ему от другого столика. — Вы бы лучше в «Ритц»[116] шли, приятель. — Сосед парня по прозвищу Водолаз — его большой круглый череп и выкаченные глаза действительно напоминали водолазный шлем — был способен говорить только о легкой атлетике. — Ты сколько сгибов сделал в воскресенье левой рукой? — спросила сидевшая рядом с ним девушка.