— Я вызываю охрану, — директор тянется к внутреннему телефону.
— Выступление и телевидение! — кричит Тео.
— Что? — рука останавливается в дюймах от трубки. — А теперь подробнее.
— Привет, пап, у меня просьба, ты не мог бы привезти сюда гитару и усилитель?
— Нет! Это уже один раз тебя не довело до добра!
— Пап, мне разре… В трубке пищат частые гудки. "Идиот! Кретин!" — Тео чудом сдерживается, чтобы не разбить к чертям телефон. — "Кому же позвонить? " Тео вновь снимает трубку, прикасается к квадратикам кнопок. "Кому?" И тут пальцы сами утыкают в знакомые цифры. Одна, другая…
— Алло, Джина? Пожалуйста, возьми телефон, мне больше некого попросить. Ранее Илай лежит в кресле, сжимает пальцами лоб и слабо стонет:
— Знаешь, в чем между нами разница? — учитель открывает налитый кровью глаз и смотрит на Тео. — Кроме, конечно, этого сраного похмелья и простаты размером с куриное яйцо.
— Я не знаю. Вы лучше играете?
— Дерьмо собачье! — Илай выпрямляется и тычет в сторону футболки Тео. — Вот, что это за дребедень?
— А. Это Алекси Лайхо.
— Кто? Хайхо? Японец что ли? Скажи, как думаешь, лет через сто его будут помнить?
— Ну…
— Хрена лысого! Моцарта будут помнить! Эдит, долбанную, Пиаф! Джима Моррисона! Даже этого припадошного Ван Халена — и то скорее будут помнить, чем твоего Хайху!
— Ну почему…
— Потому! Потому что они не пытались кому‑то подражать! Не исходили соплями по какому‑то кумиру. А собой были! Собой! Так что сними эту бл…, и не позорь меня! Сейчас
— И как мы это будем делать? — Серхио недоверчиво разглядывает помещение. Тесная подсобка — там и сям, как дреды из головы "растафари", торчат банки краски, лопаты и швабры. Но, главное, здесь есть розетка.
— Сейчас, — Тео выставляет на усилителе уровень частот. Средние на максимум, высокие и средние — на слух. — Попробуем сначала просто сыграть какую‑нибудь известную песню.
— О! Давай эту, из "Сорвиголовы"? Знаешь? Там девка падает все куда‑то, — оживляется Серхио. — Кстати, ты сам поешь?
— Нет, — Тео крутит глазами. — Я не умею. Так волнуюсь на сцене, что начинаю заикаться. Ладно, ты напой, я подберу. Тео тянется к коробочке с медиаторами. Внутри записка, и в почерке до жути легко узнать руку Джины: "Китайские шарики :)". Это их воспоминание, одно на двоих. Это ЕЕ прощальный поцелуй, ЕЕ прощальная улыбка. Черно–белый визг. Серхио начинает петь, а Тео подбирает ритмовую партию. Он изо всех оставшихся на донышке сил пытается не заплакать. Потому что Тео чудятся шарики в летнем небе. Желтые китайские шарики, которые улетают, чтобы никогда не вернуться. Тео или в подсобке, или в сортирах — драет, играет и с замиранием ждет очередной выходки от Эда. Тео не может не признаться себе, что боится. Эти скин–хеды могут избить его, изуродовать. Даже не думая о последствиях — как он проклятого Рона Уиллера.
— Серхио, ты помнишь, нам нужна ритм–секция.
— Ударник?
— Да! Есть идеи, кто тут может им стать? Кочки, наркоманы, "белая раса", негры, которые большую часть времени, как и скины, делали вид, что не замечают заклятых врагов.
— Реперы–битбоксеры — у них же хорошее чувство ритма!
— Ты куда? Не вздумай к ним идти! Тео! Естественно, негры посылают его к черту. Неувязочка.
— Ты говорил с ниггерами, — слова Эда звучат как утверждение.
— Да.
— Тот, кто говорит с ниггерами, ничем их не лучше.
— У меня нет денег. Я уже сказал, что не буду платить… Я буду драться с тобой!
— Че? — ржут в толпе.
— "Что", тупая скотина! — сплевывает Эд. — Сколько раз говорить! "Че" говорят только ниггеры! Вдруг скин шагает к Тео и бьет того под дых:
— Драться будешь, ублюдок?! Ответить Тео не может — он судорожно разевает рот и пытаеся вдохнуть, будто выброшенная на берег рыба.
— Не слышу ответа! Тео уже сам ни черта не слышит — только видит колено, а потом удар швыряет голову назад, куда‑то между койками и стеной.
— Так что ты молчишь? А? Еще один тычок — по ребрам. Другой: в боку хрустит, и остатки дыхания приносят новую боль. Тео пытается подняться, но ботинок Эда падает на его левую руку: ломает и дробит кости, выворачивает суставы. Удары, удары — по голове, ребрам, рукам, снова и снова. Воет сирена, кричат заключенные. Тео уже не чуствует боли и погружается в странную красноватую дымку. Блаженный покой? Нет, там ухмыляется смятым ртом неумирающий Рон Уиллер, Человек–с–лицом–в–заднице. Ранее.
— Значит, говоришь, сам сочинил? — голос у Илая какой‑то бесцветный. Тео кивает, стараясь унять дрожь в руках. Пару он сбился, но, в целом, отыграл на редкость технично.
— Ну… вообще лажа, — пожимает плечами учитель.
— Но почему?
— Почему? Потому, что я уже подобную срань где‑то слышал. Помнишь, что я говорил про подражание? Ничего своего, — Илай топает к холодильнику и вытаскивает бутылку молока. — У меня тут траханный разгрузочный день. Ты же, мать твою, не макака, чтобы тупо копировать все, что слышишь, — Тео чувствует, что его заливает краска стыда. — Но я сам виноват. Мы играем один "тяжеляк". Значит так. Даю тебе… неделю. Каждый день учи по произведению нового стиля: классика, джаз, рок, фанк. Рэя, мать его, Чарльза, суку Бритни Спирс. Потом мне показываешь. Сейчас У Тео сломаны несколько ребер, размозжена кисть, десятки швов на голове и шее. Он никогда не думал, что тело такое слабо — оно ползет к выздоровлению как улитка, как пудинг по краю тарелки, как…