В понедельник в половине седьмого Роман Гаврилович сидел в Собачьем садике, надвинув почти до глаз кепку, и сквозь зубы напевал «Ди дри ля-ля, ди дри ля-ля, ди дри ля-ля, ля-ля». Расположился он вдали от клумбы, но так, чтобы был на виду входной турникет. Наступил безоблачный южный вечер. Множество людей, и молодых и старых, прохаживались вокруг клумбы, сцеплялись парами и уходили, кто к театру, кто направо, а кто налево.
Ненависть, которую Роман Гаврилович копил двое суток, испарилась, душу давила безнадежная усталость. Если бы его спросили, что он намерен делать, он честно ответил бы — не знаю.
Впрочем, тосковать Роману Гавриловичу удалось недолго. В семь часов десять минут, выделяясь из публики, жаждущей свидания, худобой и ростом, появился бывший адъютант Стефан Иванович, тщательно выбритый и напудренный. И брюки гольф, заправленные в добротные серые чулки, и клетчатая шляпа с перышком, и лохматый пиджак, украшенный всесоюзными значками МОПРа, Авиахима, Друга детей и Друга радио, все это прямо-таки кричало, что человек явился на рандеву.
Он встал у клумбы и надел пенсне.
— Ночи не сплю, голову ломаю, — пробормотал Роман Гаврилович, — а это вон кто! На белогвардейца променяла. А?
Роману Гавриловичу казалось, что он сидит и размышляет, но он уже не сидел, а шел и разговаривал сам с собой, а ноги помимо воли несли его к адъютанту.
Стефан Иванович отвернулся. Сделав вид, что не узнал. Ах ты, сивый мерин! Сейчас ты меня узнаешь!
— Целуемся? — спросил Роман Гаврилович, подходя со спины.
Адъютант дернулся и оглянулся.
— Не слыхать? Целуешь, спрашиваю. На клумбе?
— У вас лихорадка? — поинтересовался Стефан Иванович.
— У верблюда лихорадка. Записку писал?
— Нет… А как она к вам попала?
— Значит, писал.
— Кому? — адъютант дернулся.
— Тому, кому писал, сейчас увидим… А, черт!
До Романа Гавриловича вдруг дошло, что он ставит под удар всю операцию. Разве можно подходить, пока любодей не встретился с Клашей! Клаша — баба не простая. Ее надо ловить с поличным.
— Ступайте к клумбе и дожидайтесь, — сказал он. — Я подойду после…
И Роман Гаврилович свернул на боковую дорожку.
— Минутку, уважаемый товарищ… Одну минутку!
Теперь Стефан Иванович бежал за Романом Гавриловичем.
— Ступайте к клумбе, понятно? — озлился Роман Гаврилович.
— Да, я пойду, — торопился Стефан Иванович. — Но прежде необходимо объясниться! Только не пугайте меня, мой друг, — Стефан Иванович взял Романа Гавриловича под руку. — Волнение вызовет у меня приступ эпилепсии и не более того. Сейчас я вам все объясню… С той новогодней ночи, когда я проводил ее домой…
— Так ты ее и домой провожал?!
— Да, друг мой. Не стану скрывать. Да. Я проводил ее до дому и готов кричать городу и миру, что та незабвенная ночь была ночью чудного слияния двух, созданных друг для друга одиноких душ. Я ее обожаю, друг мой.
Роман Гаврилович сжал было кулак, но образумился. Торопиться некуда. Надо добыть возможно больше конкретных сведений.
— Я с детства ощущал себя пришедшим в мир для больших дел, — продолжал, ломая пальцы, Стефан Иванович. — Сочинял баллады и сонеты, учительствовал, бросался туда, сюда. Она помогла найти мне себя. Без нее я был робок — с ней не страшусь ничего. Без нее я был слеп — с ней я прозрел. Я увидел то, что смутно предчувствовал. Мы живем в переломное время. Грядет новая, великая революция!
— А нашей революции тебе, выходит, мало?
— А вам достаточно? Неужели вы не видите, что нэп провалился! Помните, какая была поставлена задача при введении нэпа? Задача решающая, все остальные себе подчиняющая!
— Какая?
— Установление смычки между экономикой, которую вы начали строить, и крестьянской экономикой, которой живут миллионы и миллионы крестьян. Выполнил нэп эту задачу? Нет. Нэп провалился. Пропасть между рабочими и крестьянами расширяется. Серп обнимается с молотом только на гербах и на знаменах. Вместо смычки происходит размычка. Грядет голод. Выходом может быть новая революция, и в этой будущей революции я уже не стану бегать на цыпочках! Нет! В новой революции я пойду ва-банк… Разрубим гордиев узел, друг мой. Поверьте, вам она не нужна. Я видел, как обращались вы с ней в новогоднюю ночь. Сердце мое обливалось кровью. Зачем она вам? Подарите ее мне! Со мной она ступит из буфетного прилавка в светлый мир подвигов и великих свершений… Она окрылила меня. И мы вместе с ней рванемся через тернии к звездам. Она станет моей Модестой Миньон…
«Пора бить», — решил Роман Гаврилович. В этот момент с головы его слетела кепка и чьи-то острые пальцы вцепились в его рыжую шевелюру. Это была буфетчица столовой № 16 Магдалина Аркадьевна. Именно ей была адресована и передана официанткой, обслуживающей дальние столы, записка влюбленного поэта. С удовольствием прочитав записку, Магдалина Аркадьевна опустила ее в карман фартука, предвкушая возможность, вернувшись домой, положить в ларец, где вместе с часами-кулоном хранилась немногочисленная коллекция посланий такого рода. А Клаша вместе со своим барахлом в спешке захватила на постирушку и фартук Магдалины Аркадьевны. Буфетчицы часто путали спецодежду. Впрочем, это не беда. Беда в том, что Роман Гаврилович, прочитав записку, не только вообразил, что она написана Клаше, но и сунул ее в Клашин фартук. Клаша обнаружила записку в выходной; она сразу поняла, в чем дело, сбегала к Магдалине Аркадьевне и предупредила, что ее супруг в понедельник вечером может оказаться в Собачьем садике. Счастливый шанс, дарованный судьбой, Магдалина Аркадьевна вовсе не собиралась упускать и обратилась к товарищу Кукину. Разговор с участковым, украшенный подробностями о неуправляемом поведении Романа Гавриловича, привел к тому, что они несколько запоздали и Магдалине Аркадьевне пришлось применить чрезвычайные меры.
Дальнейшее не нуждается в художественном описании. Роман Гаврилович тщетно пытался оторваться от разъяренной Модесты Миньон, участковый свистел в свисток с горошинкой. Стефан Иванович дергался в припадке падучей, а бывалый доброволец из публики сидел на его журавлиных ногах, чтобы адъютант не повредил свою наружность. Вся картина представляла собой аллегорию бесполезной траты душевной и физической энергии.
Свидание в Собачьем садике закончилось тем, что Роман Гаврилович получил замечание по партийной линии, бывший адъютант стал пугаться Магдалины Аркадьевны, Магдалина Аркадьевна проклинала Клашу, а Клаша в конце концов подала заявление об уходе с работы.
ГЛАВА З
САТИН-ЛЮКС
Мите было жалко обоих — и папу, и маму.
Он лучше других знал, как мама любила свою работу, как она готовилась на выход, словно балерина, пришпиливала накрахмаленный до треска кокошник, распрямляла на спине бантик кукольно-крошечного передника, прилепляла локоны на височки и парадно являлась к буфетной стойке.
Теперь все чаще, прибегая со двора или из отряда, Митя заставал ее на кровати. Она лежала, отвернувшись к стене, а отец смотрел виноватыми, как у сеттера, глазами. За обедом он иногда подмазывался, рассказывал международные новости. Мама через силу слушала и через силу отвечала. Прошли времена, когда они запросто одалживали соседям трешки и пятерки. Хотя «Степная правда» объявила заборные книжки очередным достижением Советской власти, кормить семью стало сложней. Любимые Митины беляши появлялись на столе реже, а картофельные котлеты чаще. Статьи о Днепрострое и Магнитке перемежались советами разводить кроликов и рецептами «Сто вкусных блюд из сои». Свинина на вольном рынке подорожала втрое. У татар и китайцев, тайком торговавших мукой, рисом и спичками, товар отбирали в фонд беспризорных. А когда в церабкоопе появлялось пшено, вызывали милицию, чтобы выровнять очередь.
Только теперь Клаша осознала цену своей профессии, да было поздно. Она согласилась бы пойти в любую столовую, на любую должность, даже на мойку. Но, как только появились карточки, ни в ларьках, ни на лотках, ни в других самых заштатных точках Нарпита вакансий не оказалось. Вернуться в столовую № 16 не могло быть и речи. Должность Клаши больше месяца занимала супруга заведующего юридической консультацией. А главное, позорная история в Собачьем садике, разукрашенная картинными позами Магдалины Аркадьевны, была у всех на устах.