И постепенно сир Вран совершенно успокоился. Все червячки, глодавшие его, куда-то уползли или издохли.
Наступила зима, а вместе с ней, впервые за девяносто лет, в замке появились болезни. Нельзя сказать, чтобы до сих пор люди в Керморване не болели и не умирали; вечно молод и здоров оставался один только хозяин замка, сир Вран; слуги же были подвластны времени и общему человеческому жребию. Но никто из них никогда не маялся какой-либо долгой хворью. Обычно доживал человек лет до пятидесяти, не ведая бед и недугов, а потом вдруг чувствовал слабость, недомогание, ложился в постель и больше уже не вставал — дня через два его хоронили.
Поэтому так перепугался Пьер, бывший на побегушках у стряпухи, когда из носа у него потекла странная жижа, тело охватил непонятный жар, в глазах помутилось, а в груди захлюпало. Хуже всего было то, что Пьер никак не мог разогнуться: поясницу так и выламывало, а колени при каждой попытке пошевелить ногами кричали человечьим криком.
— Пришла, видать, мне пора помереть! — сказал Пьер стряпухе, когда та не смогла поднять его с постели ни повелением, ни угрозой, ни даже скалкой. — Отойди, женщина, не препятствуй моей кончине.
— Рано тебе помирать! — рассердилась стряпуха и огрела его по спине. — Не притворяйся, лентяй! В твои годы еще не помирают. Живо вставай и принимайся за дело. Натаскай угля, разведи огонь, переставь тяжелый котел, иначе наш господин не увидит вовремя своего завтрака и рассердится.
— Говорят тебе, неразумная женщина, мое время кончилось, — стонал Пьер, ворочаясь на лежанке и никак не обретая покоя. — Но почему мне так больно?
— Плохо ты прожил свою жизнь, Пьер! — сказала стряпуха, начиная ему верить. Она села на край лавки рядом с Пьером, который корчился и плакал, не таясь. — Как же тебя скрючило! И лоб у тебя горячий, будто ты наелся раскаленных углей. Хоть ты и великий грешник, Пьер, а все же принесу-ка я тебе мокрое полотенце.
Она поднялась и вышла и вскоре вернулась с мокрым полотенцем, которым закутала пылающую голову Пьера. То же самое сделала бы она и для горшка, который требуется остудить.
Пьер лежал, обливаясь потом и стуча зубами в лихорадке. Так прошел и день, и другой, а Пьер все не умирал, хотя, по общему расчету, все сроки для него давно вышли. Никто в замке не страдал столь жестоко и долго.
Спустя неделю Пьеру стало получше. Он уже мог садиться на лавке и даже пробовал ходить. Его одолевала слабость, то и дело он ужасно кашлял, и колени по-прежнему давали о себе знать. Но он так и не умер.
Это сильно озадачило замковых слуг. Никогда еще не бывало такого, чтобы человек сперва заболел, а потом выздоровел.
Однако до конца Пьер так и не поправился. Он больше не мог бегать так резво, как прежде. Бедняга ковылял теперь по замку, охал, вздыхал и частенько останавливался перевести дух.
А еще через неделю потекло из носа у молодой девушки, в обязанности которой входило следить за бельем. Она перетряхивала покрывала и откладывала те, что следовало бы постирать, и вдруг начала чихать. Она чихнула много раз подряд и так ужасно разрыдалась, что на ее вопли сбежалось девять или десять человек, и в том числе Ян.
— Что это ты так кричишь, Берта? — спросил Ян, протолкавшись сквозь толпу слуг.
— Разве сам не видишь, Ян, — я умираю! — заплакала девушка.
— Но ведь Пьер-то не умер, а ему пришлось куда хуже! — заметил Ян.
Слуги кругом загалдели и высказались в том смысле, что все эти странные недуги проистекают от нарушения добродетели.
— Неправда! — сказал Пьер. Он тоже пришел посмотреть и был очень доволен тем, что не его одного постигла небесная кара. — Всем известно, что в замке грешили и раньше. Нет на свете человека, который провел бы свою жизнь без всякого греха, кроме, разве что, нашего доброго господина. Но такая напасть случается с нами впервые. Тут должна быть какая-то другая причина.
— А хотел бы я узнать, чем таким ты согрешила, Берта! — сказал Ян. — Может, и правда в этом все дело!
Тут Берта треснула его по уху, а Ян побежал от нее прочь, крича:
— Не так уж ты и больна, Берта, потому что сил у тебя хватает!
Берта утерла лицо фартуком и продолжила разбирать белье. Только время от времени она останавливалась, чтобы покашлять или чихнуть, а человек десять слуг сидели и смотрели, как она это делает, потому что все это было им в диковину. И так продолжалось несколько часов, пока наконец они не разошлись.