Завершив тираду, Ян водрузил блюдо на кровать, сиру Иву на живот.
Сир Ив посмотрел на парня с любопытством.
— Отчего ты так весел, Ян?
— Сказать по правде, я украл с этого блюда кусок мяса и съел его; добрая еда сильно меня повеселила. Да здесь так много всего навалено, что вы, я полагаю, и не заметили пропажи.
— Для чего же ты открыл мне свое преступление?
— Чтобы быть перед вами кругом правдивым… Я ведь все равно проболтаюсь, вы и прогневаетесь, а мне это совсем лишнее.
— А что, тебе разве не доводилось лгать?
— Доводилось, но у меня имеется собственный способ сделать так, чтобы не уличили.
Жуя, сир Ив попросил:
— Расскажи.
Они с Яном были почти ровесниками, если не считать тех девяноста лет, оттого и сговорились так быстро.
Ян сказал:
— Если я что-то хочу скрыть, я это дело попросту забываю. И потом уж спрашивай меня, не спрашивай — все одно: никто не знает, ну, и я не знаю.
— И что же это было за дело, которое ты столь искусно позабыл?
Ян показал пальцем на фаянсовый сосуд, разрисованный узором, похожим на сарацинские письмена:
— Вон там, видите, мой господин? Эту вещь я сразу признал. Ее привез один еврейский торговец.
Сир Ив вздрогнул.
— Еврей? Старый?
— Нет, молодой. И все уверял, что вовсе он не еврей, а звать его Джон Белл, да ведь правду не обманешь! Уж не знаю, чем он прогневал сира Врана, но только сир Вран его связал и живьем замуровал в погребе… И лишь одному человеку на всем белом свете известно, что с ним сталось, с этим евреем, и куда он из погреба подевался, — то есть мне. А чтобы вернее скрыть дело, я его позабыл.
— Вот как! — произнес сир Ив, заинтересованный.
— Да уж точно так, — подтвердил Ян. — Как все оно было, так я вам и рассказываю, мой господин.
— Для чего же ты теперь об этом вспомнил?
Ян задумался. Много ответов было у него наготове, и все правдивые, и наконец он выбрал самый простой:
— Я подумал, что вы меня за это похвалите, мой господин, потому что, освобождая еврея, я пошел наперекор сиру Врану, а вы ведь и сами сиру Врану поперек горла стали. Вот и выходит, что теперь самое время вспоминать про такие дела.
— Да ты прехитростный малый, — сказал Ив.
Согнутым пальцем Ян почесал у себя за ухом и похвастался:
— Ну, это еще что!.. Если бы мне научиться все то рисовать, что я перед глазами вижу, — вот тогда вышла бы настоящая хитрость, а так — одно дрожание воздуха.
— А ты пробовал? — спросил сир Ив. — Пробовал уже рисовать?
— Ходил к нашему капеллану, — ответил Ян, помрачнев. — Еле допросился, чтобы дощечку он мне дал. Но как только палочкой к воску притрагиваюсь — картинка пропадает. Тут, я прикидываю, главная тонкость та, чтобы картинку удержать, а уж обвести ее, как она в воздухе перед глазами стоит, — пара пустяков… От всех этих дел, мой господин, я едва не расхворался! — прибавил Ян жалобным тоном, а сам косился при этом на Ива: как, верит? Жалеет его?
Ив и верил, и жалел.
— Ты об этом так говоришь, будто это болезнь.
— Болезнь и есть, — подхватил Ян. — Иначе откуда бы у меня такая маята вокруг пупка и в груди, посерединке ребер?
— Разве у тебя это не с детства?
— Меня тот еврей испортил, — убежденно произнес Ян. — Я на него не в обиде, — прибавил он, — потому что сам по себе он был добрый и даже подарить мне кое-что собирался, просто не успел. Да и не хотел он меня портить, это само собой вышло. До того, как он в замок приехал, у меня и в мыслях ничего такого не водилось. А потом стал видеть алтари и картины. Иной раз из-за этого на стенки натыкаюсь… И с другими похожие дела творятся. Кто шить начал, кто по дереву… Я ближе всех к еврею находился, поэтому и ударило по мне сильней.
— А раньше в Керморване ни шили, ни по дереву не работали, ни рисовали?
Ян помотал головой:
— Не рукодельничали. И прочих бед не знали, ни лихорадки, ни чтобы тяжесть в голове…