Ив де Керморван приказал, чтобы и Ян, и Эсперанс ночевали с ним в одной комнате. Когда Ян вошел, Ив диктовал письмо, а Эсперанс старательно выводил буквы. Получалось медленно, потому что из каждой буквы на Эсперанса таращились лица: то были лица безумных аббатов, и лица корриганов, у которых один глаз был выше другого или заполз под бровь и там затаился, и лица великанов с бородавками везде где только можно, и бледное лицо матери сира Ива, и печальное лицо чудовища, которое было предком Эсперанса. Он сердился и тряс пером, отгоняя видения, а потом затирал пятна пальцем, и пыхтел, и вздыхал, и мучился. Но все-таки писание продвигалось.
«Мессир герцог, — значилось в письме, адресованном Жану де Монфору, — прибегаю под защиту Вашей милости! По таинственному стечению обстоятельств, будучи вырван из естественного хода жизни, я считаюсь давно умершим. Хотя это и не так. Если бы обстоятельства сложились иначе, я не стал бы требовать свою собственность у моих же наследников; однако тот, кто сейчас владеет моим родовым замком Керморван, также изъял себя из обычного течения времени и, по совпадению, является именно тем, кто замыслил лишить меня жизни и собственности. Я разумею сира Врана де Керморвана, которого намерен вызвать пред лицо Вашей милости, дабы потребовать у него назад мой замок Керморван.
Ив де Керморван».
Ян стоял у входа, боясь пошевелиться, потому что никогда раньше не видел, как слова превращаются в знаки и скрываются на листе, чтобы потом опять превратиться в слова. И в душе он не верил, что такое письмо может быть прочитано и понято.
Если трудно поймать картину и пригвоздить ее к дощечке, думал Ян, то насколько же труднее изловить летучее слово и втиснуть его в буквенную клетку?
А Эсперанс был уже весь красный, и пот градом катился по его щекам.
Наконец Ян осмелился пошевелиться. Он положил плащ на кровать и стал прикидывать, где бы ему лучше расположиться на ночлег. Ничего лучше порога, где можно под голову подложить сапоги, Ян не отыскал.
Сир Ив закончил говорить, а Эсперанс — терзать перо. Тогда Эсперанс положил письмо на крышку сундука, взял тряпку, намочил ее в тазу с водой и обтер Иву пыльное лицо. Он уложил Ива на кровать, укрыл плащом, а сам растянулся на полу. Ян тихонько разулся и занял место возле порога.
Тихо было. Ив спал беззвучно. Ян слушал тишину и думал обо всем, что видел и узнал.
Ян редко принимал решения. Обычно ему говорили, и он слушался. И если бы сейчас он шел с отрядом Алербаха, то слушался бы Алербаха. Но Ив оставил его у себя, и подчиняться приходилось Иву. Алербаха легко понять, Ива — невозможно. Почему он спит? Что он видит, когда грезит наяву? И правда ли, что у него в глазах до сей поры стоит вода из Озера Туманов?
Внезапно Ян осознал, что Эсперанс оглушительно храпит.
И что этот храп совершенно не нарушает тишины.
Вот это — совсем удивительное дело.
Жан де Монфор ровно восемь раз потребовал, чтобы ему перечитали письмо от сира Ива де Керморвана, а затем произнес:
— Я все равно ничего не понял. Нам придется позвать сюда этого Ива де Керморвана и поговорить с ним с глазу на глаз, ибо, сдается мне, он лишился рассудка и теперь вздумал докучать нам и нашим вассалам.
Монфор был не молод — ему минуло пятьдесят. Более тридцати лет он правил Бретанью. Он знал, кажется, все, что касалось его герцогства, и умело обходил все отмели и скрытые рифы; разве что какая-нибудь новая, наполовину утопленная коряга, случайно заплывшая в знакомое русло, могла слегка потревожить ровный ход этого корабля.
Жан де Монфор, как и его отец, прежний Жан де Монфор, склонялся, скорее, на сторону Англии, нежели на сторону Франции. Вместе с тем он не препятствовал некоторым из своих баронов служить французскому королю. Кроме того, Монфор приучил обе враждующие стороны к тому, что просить помощи лично у него, Бретонского герцога, бессмысленно. Если кому-либо требуется поддержка людьми, лошадьми или деньгами, следует обращаться напрямик к баронам. Жан де Монфор благоразумно закроет глаза на политические симпатии своих вассалов. Жан де Монфор заботится о главном: Бретань должна быть свободной и, по возможности, богатой, а для этого Бретань должна соблюдать нейтралитет.
Ничто другое так не занимало Монфора, как его герцогство. Случалось, в порыве откровенности, он говорил: «Если для того, чтобы моя Бретань цвела, не увядая, потребуется погубить мою душу — я сделаю это, и да поможет мне Бог! Я буду лгать, даже и под клятвой, я совершу не одно подлое убийство, но десяток, и когда дьявол потащит меня в адскую бездну, полную горького пламени, мне будет сладко, потому что я поступил так ради Бретани».