Монфор опустил тяжелые веки, задумался. Не в его обычае было принимать решения сразу. Всегда он выжидал и взвешивал. Он знал, что у любого поступка, даже самого непотребного, есть своя причина, до которой необходимо доискаться. Поэтому Жан де Монфор никого не карал, предварительно не расспросив. Люди знали об этом и потому считали герцога справедливым.
Итак, некто, пренебрегая опасностью, бросился к ногам герцога прямо на улице. Очевидно, он был доведен до крайности некими обстоятельствами. И не таков Жан де Монфор, чтобы не выяснить — что это за человек и каковы его обстоятельства.
Он возвратился в свой отель, пообедал и только после этого, придя в доброе расположение, распорядился доставить к нему арестованного. Монфора спросили, следует ли привести его в порядок прежде, чем показывать герцогу? «Больно уж от него воняет», — добавил капитан стражи с полным простодушием. Но Монфор велел явить ему человека первозданно, поскольку внешний вид порой может сказать больше, чем слова. А Жан де Монфор привык больше доверять вещам, нежели речам.
И незнакомца приволокли в герцогские покои как есть: с разбитым лицом, немытого, в рванине. Волосы, брови и глаза у него были темные, по бороде ползла кровь.
Монфор рассмотрел его и увидел, что в ином положении тот был бы весьма красив.
— Почему ты бросился на меня прямо на улице, как будто желал моей погибели? — обратился к нему Монфор.
— Если я чего-то и желал, то лишь собственного спасения, — ответил пленник. — Видит Бог, у меня нет на земле никого, кроме вашей милости; и если ваша милость откажет мне в покровительстве, то я утоплюсь в какой-нибудь реке, подальше от водопоя, чтобы люди не говорили, будто евреи отравили источники вод!
Тут Жан де Монфор вздрогнул, в мыслях рассердившись на себя за недогадливость: разумеется, стоящий перед ним человек был евреем!
— Назови свое имя и рассказывай все без утайки, — велел герцог.
— Я скажу все без утайки, — ответил Неемия, — и пусть ваша милость поступает со мной по своему усмотрению…
И он открыл Монфору, как когда-то давно сир Вран напал на торговца по имени Мелхиседек и едва не убил его, а потом заставил служить себе и повсюду рассказывал лживую историю о том, как спас его от разбойников; а ведь разбойником был он сам! И о том, как сир Вран забрал власть над этой семьей и грабил ее много лет. И как впоследствии все они перебрались в Голландию, а он сам, Неемия, упросил графа Уорвика помочь ему с крещением.
— Для чего же ты пренебрег и своей верой, хоть она и ложна, и опасностями, которые тебя ожидают на нашей земле? — спросил герцог.
Неемия признался, что главной его целью было — уничтожить сира Врана. Он рассказал герцогу и то, как искал в замке признаки занятий черными делами; сир Вран узнал об этом и обрек торговца на погибель; если б не один мальчик-слуга, умереть бы Неемии страшной смертью.
Но о корриган и о том, что случилось во время ее бегства, Неемия не обмолвился ни словом.
— Я не могу свидетельствовать против Врана, — заключил Неемия, — потому что для меня это добром не закончится. Но все, что я рассказал, — чистая правда.
Монфор долго взвешивал в мыслях услышанное и все не мог принять решения. Потом приказал стражникам:
— Снимите с него цепи.
Стражники сняли с еврея цепи, и Монфор опять размышлял и медлил. Потом герцог приложил мизинец к уголку рта, а это означало, что раздумья его близятся к концу.
— Трудно судить о правдивости человека, когда он голоден и страдает, — сказал Жан де Монфор. — И это так же верно для еврея, как и для доброго христианина. Граф Уорвик, твой крестный (если ты не лжешь), говорил мне, что и сарацины таковы, и даже те, у кого совершенно черная кожа. Поэтому умой лицо, поешь и переоденься в чистую одежду. Посмотрим, не изменится ли твой рассказ после этого.
Но и после того, как Неемия возвратил себе былое благообразие, его повествование звучало без всяких изменений.
И герцог Монфор сказал:
— Я спрячу тебя от сира де Керморвана. Служи мне верой и правдой и помалкивай. Если же я замечу хоть малейший признак твоего предательства, то убью тебя без всяких сожалений.
Но Неемия видел, что Монфор будет сожалеть. Ничто так не ненавидел герцог, как обманываться в людях.
И вот, спустя три года, Жан де Монфор пересказывает эту повесть архиепископу Рено. Архиепископ легко поверил доминиканцу в рваной рясе, но рассказу герцога верить не желал.