— Солдаты болтали, будто вы желали учинить насилие над монахинями, — сказал граф Уорвик.
Глаза у Фомы побелели от гнева:
— Никогда я не стал бы такого делать — для чего бы? Нетрудно найти девушку, которая получит от этого радость и взамен обрадует тебя; что до монахинь, то половина из них страшнее смертного греха, а другая половина попросту стара. Нет, сэр, мы жаждали лишь монастырской ветчины и монастырского молока, ну и, может быть, немного монастырского полотна, только и всего.
— Хотите сказать, что не дрались с женщинами?
— Господь с вами, сэр, разве я могу драться с этими фламандскими женщинами? Любая из них вдвое толще меня и гораздо сильнее — кроме старух, но те сидели спрятавшись в соборе. Мы обнаружили их потом, и они осыпали нас проклятиями, и наше счастье, что по большей части мы ничего не поняли.
— Так что же на самом деле там случилось? — спросил граф Уорвик.
— А, — сказал Фома, — мой лучник Джон зажег дикий огонь, и амазонки, побросав свои вилы и лопаты, разбежались. Но дикий огонь никому из них не причинил вреда, в этом я могу дать клятву!
Он коснулся скулы, на которой темнело небольшое пятно — как теперь понял граф Уорвик, след от ожога.
— Мы прошли по монастырю как по завоеванной земле и везде заглянули, где только могло скрываться искомое. И наконец обрели монастырскую кухню, а там — обильные припасы. Мы взяли, сколько могли унести…
— И еще свели двух баранов и свинью, — напомнил граф Уорвик.
Фома сказал:
— Это не мои люди сделали.
Граф Уорвик выдержал долгую паузу, во время которой настроение Фомы становилось все хуже и хуже, а потом спросил:
— Скажите, крестник, это правда, что во Фландрии вы встречались с евреем?
Человек, назвавшийся Исааком (Фома сомневался, что это тот же самый, с которым он беседовал в темноте трюма), передавал сведения о дальнейших планах Филиппа Бургундского, и никому не следовало знать о том, что Фома Мэлори вообще с ним встречался.
Исаак назначил встречу близ монастыря, и Фома, прихватив кувшин вина и здоровенный монастырский пирог с горохом, улучил минутку и выскользнул наружу. Был яркий день, чему Фома не придавал значения — ночные свидания так же подозрительны, как и дневные; все зависит от того, кто и за кем следит. Впрочем, Фома был уверен, что сегодня на него никто не обращает внимания — они достаточно натворили дел в монастыре, чтобы еще какой-нибудь поступок мог обратить на себя внимание.
Исаак оказался моложе, чем предполагал Фома, рыжеватый и тонкий, с огромным хрящеватым носом и глазами такого размера, что они выглядели неестественно. «Как у мужчины вообще могут быть такие глаза?» — подумал Фома.
Исаак смотрел на Фому, долговязого и пьяного, и молчал. Фома же сказал наконец:
— Зачем ты позвал меня?
Исаак передал ему письмо и долго еще наблюдал в горестном молчании, как Фома прячет пакет под одеждой. Несколько раз Фома ронял пакет, потому что трудно было ему совершать движения, требующие ловкости, имея в руках пирог и кувшин с вином. Наконец Исаак сказал:
— Позволь мне подержать твои вещи, пока ты справляешься с этим письмом.
Фома сунул ему кувшин и пирог и запихнул письмо за пазуху. Потом спросил у еврея:
— Ты знаешь человека, который называет себя Джон Белл?
— Возможно, — ответил Исаак.
— Стало быть, и другого человека, который называет себя Ив де Керморван, ты тоже знаешь?
— Этого сеньора я никогда не встречал, — ответил Исаак.
Фома посмотрел на него пристально и понял, что Исаак не скажет ему ни одного лишнего словца, а все потому, что Фоме не верит никто, даже эти голландские евреи.
— Оставь себе пирог и вино, — буркнул Фома. — Я передам пакет тому, кому он предназначен.
— Это для графа Уорвика, — Исаак коснулся руки Фомы и тотчас отдернул пальцы. — Только для него одного. И хорошо бы об этом не проведал никто другой. Граф Уорвик сам разберется, кому рассказать, а кому нет.
Он вздохнул, словно сожалея о неразумии Фомы, после чего повернулся и тихо ушел.
— И где же пакет, предназначенный для меня? — спросил граф Уорвик.
— Здесь. — Фома вытащил из-за пазухи изрядно замусоленный сверток.
Уорвик, помедлив, взял пакет.
— Кто знает о вашей встрече с евреем? — спросил он.
Фома пожал плечами:
— Должно быть, тот, кто подсматривал за мной. Я знал, что кто-нибудь да увидит, поэтому сказал Длинному Хамфри, что у меня долги и неприятности и если я хочу избегнуть преследований со стороны еврейского племени, мне следует поскорее покинуть Голландию.