— Да здравствует его величество!
— Да, — отвечал граф де Хага, — да здравствует его величество король Франции! Не так ли, господин де Лаперуз?
— Граф, — сказал капитан любезным и вместе с тем почтительным тоном человека, привыкшего говорить с коронованными особами, — я только час назад оставил короля, и он был так милостив ко мне, что никто громче меня не крикнет «Да здравствует король!» Но так как через час я уже буду скакать на почтовых к морскому берегу, где меня ожидают два судна, которые король предоставил в мое распоряжение, то, выходя отсюда, я попрошу у вас позволения возгласить приветствие другому королю, которому я был бы счастлив служить, если бы не имел такого прекрасного господина.
И, подняв стакан, г-н де Лаперуз отдал графу де Хага глубокий поклон.
— Вы правы, сударь, и мы все готовы поддержать вас и выпить за здоровье графа, — произнесла г-жа Дюбарри, сидевшая слева от маршала, — но пусть тост провозгласит старейший среди нас, как сказали бы в парламенте.
— К тебе относятся эти слова, Таверне, или же ко мне? — спросил маршал со смехом, взглянув на своего старого друга.
— Не думаю, — заметил гость, сидевший напротив маршала Ришелье.
— С чем вы не согласны, господин де Калиостро? — спросил граф де Хага, устремляя на него свой зоркий взгляд.
— Я не думаю, господин граф, — начал с поклоном Калиостро, — чтобы господин де Ришелье был старейшим меж нами.
— А! Тем лучше, — произнес маршал, — значит, старейший — ты, Таверне.
— Полно, я на восемь лет моложе тебя. Я родился в тысяча семьсот четвертом, — возразил тот.
— Злодей! — сказал маршал. — Ты выдаешь мои восемьдесят восемь лет.
— Неужели, герцог, вам восемьдесят восемь лет? — спросил господин де Кондорсе.
— Бог мой, да! Этот расчет произвести очень легко, особенно такому выдающемуся математику, как вы, маркиз. Ведь я принадлежу к прошлому веку, к великому веку, как его называют; тысяча шестьсот девяносто шестой год — это дата!
— Не может быть, — сказал де Лонэ.
— О! Будь здесь ваш отец, комендант Бастилии, он не сказал бы, что этого не может быть, он, имевший меня своим пансионером в тысяча семьсот четырнадцатом году.
— Старейшим между нами я объявляю вино, которое господин граф де Хага наливает себе в эту минуту, — произнес г-н де Фаврас.
— Этому токайскому сто двадцать лет; вы совершенно правы, господин де Фаврас, — отозвался граф. — Ему должна принадлежать честь быть выпитым за здоровье короля.
— Одну минуту, господа, — сказал Калиостро, поднимая свою большую голову, обличавшую его энергию и ум, — я протестую.
— Вы протестуете против права старшинства этого токайского? — воскликнули все в один голос.
— Конечно, — спокойно ответил граф, — так как я сам запечатывал бутылки этого вина.
— Вы?!
— Да, я, в день победы, одержанной Монтекукколи над турками, в тысяча шестьсот шестьдесят четвертом году.
Громкий взрыв хохота раздался после этих слов, произнесенных Калиостро с невозмутимой серьезностью.
— Но, таким образом, — начала г-жа Дюбарри, — вам должно быть что-то около ста тридцати лет, потому что надо же считать, что вам было не менее десяти лет, когда вы разливали это доброе вино в бутылки.
— Мне было больше десяти лет, когда я занимался этим делом, сударыня, так как через два дня после того я имел честь получить от его величества австрийского императора поручение поздравить Монтекукколи, который своей победой при Сенготхарде отомстил за поражение при Эсеке в Словении, когда неверные в тысяча пятьсот тридцать шестом году так жестоко поколотили имперцев, моих друзей и товарищей по оружию.
— А! — произнес граф де Хага так же невозмутимо, как и Калиостро. — И вам в то время было также, по крайней мере, десять лет, так как вы лично присутствовали при этой достопамятной битве.
— Это было ужасное поражение, господин граф, — отвечал Калиостро с поклоном.
— Но все же менее жестокое, чем поражение при Креси, — заметил с улыбкой Кондорсе.
— Правда, сударь, — согласился Калиостро, — поражение при Креси было потому так страшно, что там было разбито не одно только войско, а сама Франция. Но вместе с тем надо сознаться, что это была не совсем честно одержанная победа англичан. У короля Эдуарда были пушки, а это обстоятельство оставалось совершенно неизвестно Филиппу де Валуа, или скорее Филипп де Валуа не захотел этому поверить, хотя я и предупреждал его и говорил, что видел собственными глазами те четыре артиллерийских орудия, которые Эдуард купил у венецианцев.
— А-а! — сказала г-жа Дюбарри. — Вы знали Филиппа де Валуа?
— Сударыня, я имел честь быть одним из пяти сеньоров, составлявших его свиту, когда он покидал поле боя, — ответил Калиостро. — Я приехал во Францию с бедным, старым, слепым королем Богемии, который велел убить себя в ту минуту, когда ему объявили, что все погибло.
— Бог мой, сударь, — сказал Лаперуз, — вы не можете себе представить, как я сожалею, что, вместо того чтобы присутствовать при Креси, вы не наблюдали за сражением при Акции.
— Почему же, сударь?
— А потому, что вы могли бы сообщить некоторые подробности о маневрах кораблей, которые, несмотря на прекрасное описание Плутарха, все же остались для меня непонятными.
— Какие же именно, сударь? Я был бы счастлив, если бы мог оказаться вам полезным в этом.
— Так вы были там?
— Нет, сударь, я в то время находился в Египте. Царица Клеопатра поручила мне восстановить Александрийскую библиотеку. Я это мог выполнить лучше всякого другого, так как лично знавал знаменитейших писателей древности.
— И вы видели царицу Клеопатру, господин де Калиостро? — воскликнула графиня Дюбарри.
— Как вижу вас, сударыня.
— Была ли она действительно так хороша, как говорят?
— Госпожа графиня, красота, как вам известно, понятие относительное. Клеопатра, очаровательная царица в Египте, в Париже была бы только прелестной гризеткой.
— Не говорите дурно про гризеток, господин граф.
— Боже меня сохрани от этого…
— Итак, Клеопатра была…
— Маленького роста, худенькая, живая, остроумная, с большими миндалевидными глазами, греческим носиком, с зубами как жемчуг и ручкой вроде вашей, созданной для того, чтобы держать скипетр. Вот взгляните, она дала мне этот бриллиант, доставшийся ей от брата Птолемея. Она носила его на большом пальце.
— На большом пальце! — воскликнула г-жа Дюбарри.
— Да, такова была мода в Египте. А я, как вы видите, едва могу надеть его на мизинец.
И, сняв кольцо, он подал его г-же Дюбарри.
Это был великолепный бриллиант, который мог стоить тридцать или сорок тысяч франков: такой он был изумительный воды, такой искусной шлифовки.
Бриллиант обошел вокруг стола и снова вернулся к Калиостро, который спокойно надел его на палец.
— Ах! Я вижу, — начал он, — что вы не верите мне. С этим роковым недоверием мне приходится бороться всю жизнь. Филипп де Валуа не захотел мне поверить, когда я советовал начать отступление перед Эдуардом; Клеопатра — когда я ей предсказывал, что Антоний будет разбит. Троянцы точно так же не поверили мне, когда я им сказал по поводу деревянного коня: «Кассандра вдохновлена свыше, слушайте Кассандру».
— О! Но это просто поразительно! — воскликнула г-жа Дюбарри, покатываясь со смеху. — Право, я никогда не встречала человека такого серьезного и одновременно такого забавного, как вы.
— Уверяю вас, — сказал с поклоном Калиостро, — что Ионафан был много занимательнее, чем я! О, какой это был очаровательный собеседник! Право, когда он был убит Саулом, я едва не лишился рассудка.
— Знаете, граф, — заметил герцог де Ришелье, — если вы будете продолжать, вы сведете с ума бедного Таверне, который так боится смерти, что смотрит на вас совершенно остолбеневшим взглядом, считая вас бессмертным. А что, говоря откровенно, вы бессмертны или нет?