Да нет, конечно же, могут, Кубурин щиплет старика, чувствует под своими пальцами сухую дряблую кожу, вертит ее так, словно непрерывно открывает и закрывает замок, потом наклоняется (ай, ай, кричит старик) и кусает его за пальцы. В конце концов, это дает результат, удается оттащить его в сторону. Златице удается вырваться, и она сама отпускает свою жертву, чтобы продемонстрировать мужу красные пятна на коже. Посмотри, что он со мной сотворил, смотри, — ноет она и сует ему под нос руку, — так вот навсегда и останется.
Собравшись с силами, безумный старик, бормоча, хватает молодого мужчину за обе руки, женщина запоздало понимает, что происходит, что глупый инцидент продолжается, и с изумлением смотрит, как смешно, едва не валясь с ног, борются мужчины. Молодой человек старается повалить старика, который оказался на редкость жилистым, настоящим бульдогом, голиаф никак не может взять его в захват и заставить потерять равновесие, бросить его, поставить подножку, достать по ногам, вчистую, как он научился на двухмесячных курсах боевых искусств или видел в фильмах с Брюсом Ли.
Саше хочется плакать от бессилия, убежать и пожаловаться маме на отвратительного старикашку, который сводит его с ума, он просто задыхается, он готов упасть на колени перед соперником, умоляя его разойтись миром, но вдруг сопротивление старика без видимых причин (как и началось) ослабевает, молодец вырывается из его слабеющих рук и отталкивает его так, будто выныривает из воды, чтобы глотнуть воздуха, больше из осмотрительного опасения, из необходимости уберечься от новой схватки, а не желая отомстить, ответить ударом. Это и в самом деле не было ударом, достойным боксера (даже нанесенным ударом рук, дрожащих от болезни Паркинсона), это было скорее инстинктивное движение, причем, более присущее женщине, если по-честному.
Старик же, кажется, падает сам по себе, валится, как боец, которого предали, как несчастный, который вдруг каким-то чудом лишился всех своих костей, и при этом ударяется затылком о бетонный бордюр песчаной игровой площадки.
Молодые супруги вопросительно переглядываются, все дети разбежались по кустам и деревьям, он умер, выдавливает из себя женщина, посмотри, что ты наделал.
Они, конечно же, не знают, что у старика сегодня именины, что сегодня день святых Анны и Иоакима, родителей Богородицы, а также понятия не имеют о том, что этот дядечка всю жизнь суеверно побаивался симметрии, в каждую круглую дату просыпался со страхом, что может случиться что-то страшное, вызванное совпадением, совершенным заблуждением, ложным сигналом, что все кончено. Лес полон символов, но мы от страха не открываем глаз, мечемся во сне.
Старик все еще теплый и потный от удушья, Сашенька чувствует это под пальцами, пытаясь отыскать на его шее застывший пульс, но эта хрупкая, засклерозированная трубка больше не отзывается, в отливе его крови (сказано, как на поминках) больше не вибрирует исстрадавшаяся, израненная душа, а плывет и блуждает в поисках выхода, как сдохшая человекоподобная рыбка в канализации.
Что-то больно давит на уши. Это от шока, придет он к выводу гораздо позже. Он не защищается заранее, не зовет бессмысленную помощь, и только медленно выпрямляется и направляется к двери, замечая, что пятна краски на его руках высохли, стали похожи на сыпь, как будто он заразился невиданной детской болезнью. Ноги отяжелели. Он чувствует бесконечную усталость, сравнимую разве что с медленной смертью.
Но только он жив. Поднимается, придерживаясь за стену, полицию встречает в своей комнате. Златица бежит за ним, забегает вперед, придерживает его, что-то ему без остановки объясняет. Наверное, несет чушь, судит Сашенька по выражению ее лица. И тогда до него доходит, что он ничего не слышит, вставляет в ухо мизинец, совсем как пьяный исполнитель народных песен. Дикие ангелы бросают ему под ноги волшебную флейту. Или мертвую птичку? Он не уверен, не оглядывается. Садится за стол с выпотрошенными рыбинами.
Его давно уже не занимают юношеские мечтания, что сделал бы на его месте тот или другой, Наполеон, Достоевский, кто-то, с кого можно брать пример. У Саши все наоборот: обычно он задается вопросом, что бы сделал он, оказавшись на месте кого-нибудь другого в крайне сложной, кризисной ситуации. Мальчиком он часто (обычно ночью, в бесконечные часы детской бессонницы) представлял себе смерть кого-нибудь из своих самых близких, пытаясь вообразить, как бы он повел себя в таких обстоятельствах, могла бы, например, смерть отца пробудить в нем невероятную горечь и твердость, которые бы навсегда подавили все остальное, освободив его от неуверенности и страха. Или сумел бы он под давлением, под пытками сохранить тайну, как заговорщик, мученик, подвергнутый истязаниям тайной полицией, или же выдал все, что ему известно, если бы его всего-навсего оцарапала кошка? Вся эта тонкая самоидентификация заставляла его нервничать, и он просыпался с темными кругами под глазами, с высокой температурой или шатающимися зубами.