Эй, дети, нехорошо подглядывать в замочную скважину и топать на площадке, видите, как дядя полицейский нахмурился, вы позволите, господин, товарищ, оставить двери открытыми? Нет, совсем ничего не чувствую, ну, малость крови, случается. Сейчас мы с этим покончим. Серьезно, мне не на кого заявлять, давайте обо всем забудем, это проще всего. Мы как раз листали мои старые альбомы с фотографиями… Ох уж эти дети, перестанут они, наконец, возиться у замочной скважины, эй, слышите, когда-нибудь вас убьет любопытство. Нет, нет, теперь это мои кошки, плачут, словно дети, вам кошечка не нужна? Ну что вы, даже лучше, что вы холостяк, уверяю вас, я не предлагаю кошек всем подряд, но если ваша квартира такая же ухоженная, как ваши усы, то я вам дам и двух, если пожелаете!
Да, это я в детстве, мрачный тип рядом — мой отец, а здесь я действительно на коленях у Тито, точнее, в его объятиях. Это кольцо принадлежало отцу, но у меня есть сувенир и от Тито. Нет, это не повязка на глаза, сосед, не будем такими язвительными. Да, я работал на него и не стыжусь этого. На колени к нему посадил меня отец, иными словами, к его двору я попал благодаря отцовским заслугам. Мой старик был литейщиком (эх, кого это теперь интересует?), но колокола он никогда не отливал, кроме одного. То есть, если я могу назвать колоколом бюст Тито. Я всегда его побаивался, признаюсь, мне казалось, что эта одинокая голова сначала была гильотинирована, а потом насажена на колонну. Потом, когда отец получил этот заказ от государства, он подошел к делу серьезно, как будто строил Соломонов храм, не меньше. Таким уж он был, гордым и щепетильным. А вообще-то он был человеком молчаливым, влюбленным в собственные руки, и ученикам никак не удавалось выманить у него секреты мастерства. Не знаю, то ли из-за матери, то ли из-за знаний, к которым они так стремились, и в которых я не видел ничего загадочного, двое подмастерьев однажды вечером ужасно напились и убили его инструментом, подвернувшимся под руку. Протрезвев, признались (в страшном похмелье, которое показалось им божьей карой), что закопали тело под акацией, чтобы никто не дознался.
Но я-то знал. Закончил голову Тито и получил его именную стипендию. Закончил вслепую, по своему лицу. Никто этого не заметил, даже когда я охватил ладонями холодную литую шею, в которой артерия бьется, как усталый электрический угорь. Не пугайтесь, именно тогда я понял, что жизнь — одна из форм бесконечного самоубийства. Вы занесли это в протокол?
Иногда мне жаль, что я не толстокожий, меня задевает все, что обо мне болтают, о моей якобы связи с мертвым маршалом. А ведь все просто: я верю (прости меня, Анна) в бессмертие души, и только это, кажется, мешает мне нажать на курок и сбросить с себя пылающие одежды.
Да, это так. Однажды я действительно спас его. Случайно, если по правде. В качестве младшего секретаря кабинета я был совсем рядом с ним. Как обычно бывает в таких местах, там ходили разные сплетни. То ли в результате заговора, то ли по причине острого приступа безумия у одиночки, кто-то попытался его отравить. А чтобы все еще больше запуталось, профессиональный дегустатор пищи, который из каждой тарелки первым откусывал или отпивал, узнает, что его самая большая тайная любовь скончалась в полной нищете в эмиграции, куда она попала из-за Тито, и, хотя он никогда не реагировал на приманки разных спецслужб, не поддавался на попытки вербовки, руководствуясь исключительно желанием отомстить маршалу, перед самоубийством он высыпает из рукава ядовитый порошок в блюдо, после чего пробует его на глазах у всех. Что это за помутнение разума было, насколько он ненавидел Тито, что готов был сдохнуть как собака, скрывая невероятные боли в желудке, только чтобы утаить присутствие яда в пище.
Но Тито спасла случайность, точнее, провидение в облике моей пародийной прожорливой личности, потому что я прятался под столом в золотой кухне, и сунул в рот упавшую теплую крошку, чего никто не заметил.
Судороги скрутили меня прежде, чем Тито приступил к специально сдобренному десерту, после чего издыхающему дегустатору прострелили затылок из пистолета с глушителем… Так моя прожорливость принесла мне награду. Рот мне заткнули отличной пенсией, незадолго до его смерти (которая, по мне, не только из-за этого, мягко говоря, весьма сомнительна), потому что я якобы стал мормоном. Политика всегда сбивала меня с толку.
А с мормонами меня связывает только то, что я, как и они, полагаю, что Новый завет — искусная фальсификация, и что истинное Божественное откровение вы найдете там, где совсем его не ожидаете. Да, возможно, и в той книге Кьеркегора, которая подменяет сломавшуюся ножку радиоприемника, да, именно так, этого и без того испорченного аппарата, Анна, не надо ехидничать.