Нет, Кубурин — другое дело. Легче забыть лицо матери, чем эту славянскую душу, слоновью физиономию. Может, тот за ним следил, но разве можно уследить за каждой его тенью? За всеми этими прицепами, полными искусственных удобрений, утраченных иллюзий.
Помню Сашеньку, еще как помню. Разве можно забыть эту скотину, которая бессовестно очернила меня на процессе, этого свидетеля со стороны прокурорши, который на меня указал средним пальцем. А видел меня ровно столько, сколько Иегову его свидетели. Но каков артист, я ему и сам чуть не поверил!
Да будь он здесь, мы бы такой литературно-драматический кружок оформили, не то, что ваши расстроенные цимбалы, которые этот ваш Андреутин терзает и распинает. Пусть только скинет линялую рубашку, в которой родился, я оболью ее бензином, брошу в неопалимую купину. Ну, тот бы и без лица играл! А отчего бы ему и не оказаться тут, явился бы как простой Касторп и остался в нашей дивной юдоли? Все друг у друга на глазах, все друг с другом знакомы. Любой маленький город — тюрьма.
И почему бы ему не появиться здесь переодетым монахом, как Робин Гуд, как спаситель? Утешаюсь тем, что он здесь, всегда рядом. Если подальше протянуть руку, то ухватил бы его за горло, запросто.
А ведь производил неплохое впечатление, Сашенька-трусишка, бросался в глаза. Да, всегда с этим прилипалой Андреутином, теперь ко мне прицепился и болтается, как хвостовой спальный вагон, как репей. Я думаю, в то время он забросил поэзию, как Артюр Рембо, купил шелковый костюм и часы с сахарным циферблатом, постригся под ноль, налакался розовой водицы (время от времени срыгивая лепестки) и разыгрывал из себя дельца черного рынка, нувориша без души и без задницы, на которого полицаи напрасно точили зубы; громогласно интересовался ценами на сибирскую пшеницу, мавританский каучук, считал в уме, проник на биржу. Андреутин всегда следовал в шаге от него, в мокасинах и с легким головокружением, словно готов был замести следы, поднять полегшую траву.
Кто-то и в самом деле мог принять их за путешествующих юных мафиози, за воспитанных динозавров, досрочно размороженных к Судному дню, если бы все не знали, что это всего лишь два обычных сентиментальных придурка. Накидывались на свежеприбывших из развалившегося Советского Союза стриптизерок, шармируя их своим шекспировским английским. Издалека это выглядело чуть ли не мило.
Но вскоре их пестрое бизнес-царство поскользнулось на горошине, кто-то перевернул остроносым ботинком их лоток с контрабандными сигаретами, помочился в их пластиковую канистру с розовым румынским бензином. Я смотрел сквозь игольное ушко, как рушится нью-йоркская биржа, как склонные к суициду птички с краешка жестяных подоконников заглядывают в головокружительную бездну. Недолго это длилось, столько, сколько потребовалось, чтобы сорвать листок с настенного календаря, и Кубурин опять взялся за мамину пенсию, начал свидетельствовать за деньги, доносить на низколетящих серафимов, твою мать. То и дело его можно было встретить в компании литераторов, он написал одну книжицу, выглядел почти нормально, пока не начал выступать со своей аббатофариевской идеей фикс, будто его обокрал сам Киш, лично, что он неосторожно сболтнул о какой-то энциклопедии мертвых, которую тайком составил известный Дидров, детектив и простофиля.
Газетная полоса с некрологами — это дайджест энциклопедии мертвых, поощрял его Андреутин как заправский психиатр, коротенькая ножка Байрона, спрятавшаяся за облака. А Кубурин уже давно полз в направлении входа по светящейся слюне, янки-наркоман при дворе короля Артюра Рембо. Он свободно мог так титуловать себя на визитке, если бы кто-нибудь допускал его дальше придверного коврика.
Закрой пасть, сквозняк убивает, кричало ему хулиганье, когда он, пошатываясь, взбирался на стул, опять преобразившись в подпольного поэта, пыхтел в обшарпанный микрофон что-то о сне, в котором бабочка не опускается на корону сердца, а, как она, упорная и живая, возводит крылатый монолит. «Я никогда не говорил о любви. Может быть, потому что боюсь счастья», — заканчивает Сашенька хриплым шепотом, чтобы чуть позже, перекрикивая себя и не дыша, утверждать, что все надо начинать со скандала, с эксцесса, с порнографической истории, как мир, как жизнь.
И когда я потом увидел его, пойманного на краже книг, он кричал: Эй, люди, это всего лишь спектакль! В кармане у меня сценарий этой пьесы. Я позволил себе быть пойманным, чтобы познать границы своего стыда! Разве никто не понимает?