Иногда, глядя в окно, я полагал, что меня услышали, что какое-то из моих замечаний учли: рабочие убирали не на месте установленный рекламный щит, дворник многозначительно поглядывал на меня (и тогда я прятался за шторой), а утро наступало как никогда рано… И мне было этого достаточно. Как поцелуй незнакомого ребенка. Что-то вроде незаслуженной премии, так сказать. А женщины мне вообще не давали проходу.
На почте было всего два окошка, в одном отсчитывали деньги, во втором принимали промокшие письма. Стоя в очереди, я едва сдерживался от желания встать на большие весы для франтоватых солдатских посылок. Но в основном я жмурился, удерживая в молитвенно сложенных ладонях охрипшее письмо. Делал шаг вперед, когда кто-то (например, обессиленный херувим) дотрагивался до моего плеча. Вытирал губы раздутым счетом за телефон. Подходила моя очередь.
Вы не против пластикового стаканчика? — вдруг спросила меня служащая в окошке, я едва понял ее. Это вы мне? Она протягивала мне через наполовину открытый стеклянный проем немного алкогольного напитка, такого крепкого, что только от его резкого запаха я поперхнулся. Чему обязан такой любезности? — спросил я и, подняв голову, обнаружил, что мы в помещении одни.
До закрытия оставалось несколько минут.
Меня переводят на центральный почтамт, — расцвела девушка, и мы чокнулись пластиковыми наперстками, воспроизведя звук, который возникает, когда при нетерпеливом поцелуе сталкиваются зубы.
О, вы делаете карьеру, — произнес я, указывая на ее плечи, где на голубой форме должны находиться погоны.
Я бы так не сказала. Просто люди привыкают. К стулу, к виду с него. Человеку нелегко, даже когда его выпускают из тюрьмы. Наконец, я больше не увижу вас, думаю, и никого из округи, — немного смутилась девушка, а до меня только сейчас дошло, что лицо ее мне совершенно незнакомо, за все те годы, что я хожу сюда, так ее и не заметил, и быстро спрятал глаза, как будто в них можно было прочитать вину. Однако девушка восприняла мой жест как неловкость, огорчение, и в утешение опустила свою робкую руку на тыльную сторону моей ладони: Не переживайте, на нашей почте сколько угодно таких служащих, — и я, ей-богу, смутился.
Опрокинул содержимое стаканчика в рот, и по телу прокатилась волна отвращения. Девушка энергично воткнула печать в чернильную подушечку и шлепнула по протянутому конверту.
Женщина, простите за любопытство? — она улыбнулась фамильярно, задорно, подняв письмо и бросив его в корзину с остальными.
Нет, нет, — пробормотал я, — деловое. (А это я известной стриптизерше, которая вдохновенно позировала для «Пистона», советовал уйти в монастырь, подписавшись другом, а у нее не было ни одного.) Вы бы этого не поняли.
Ты еще не закончила? — спросила девушку коллега, появившаяся за внутренним стеклом, одетая в ободранное животное, с серьгами, испачканными помадой, и вопросительно посмотрела на нас. Я отступил. Смял пустой стаканчик. Моя девушка уже была готова. И я кивнул женщине, которая оставалась за стеклом с ключами в руках и подозрительно смотрела на нас. Пока я придерживал дверь, пропуская девушку, она прижалась ко мне, скорее неуверенно, чем интимно, и я сообразил, что она сама начала прощальное застолье.
Вот мы на улице. О, в такой обстановке я бы вас вряд ли узнала, — призналась девушка, прикрывая рот шарфом. Я знал, что ни к кому не спешу. Вам куда, — спросил я, проводя пальцем по грязному стеклу припаркованного автомобиля. Она, стесняясь, неопределенно показала в сторону Дуная. Не волнуйтесь, — запыхавшись, с улыбкой произнес я, оседлав руль, — я несовершенно безопасен. Тогда засмеялась и она, бросила свой пластиковый стаканчик на асфальт, захлопнула дверцу…