И расскажут где-нибудь про Клаву
Лес и реки, горы и луга.
Клава была начальником спецчасти ОЛПа. Старший лейтенант. Борису часто приходилось работать в ее кабинете. В картотеке. Прежде Клава мало чем отличалась от лагерных офицеров. Материлась. Хотя не сильно. Чаще других с ее губ все же срывалось слово "малохольный".
Любовь Бориса ошеломила Клаву. Она затихла. Стала женственней. Даже красивой. Все чаще приходила в зону в гражданском платье. Когда летом 1951 года срок Бориса подошел к концу, Клава демобилизовалась, и они вместе уехали в Харьков. Что было потом - это совсем другая история. Но в том далеком 1951 году Чичибабин на Севере был не только веселым, но, может быть, даже и счастливым.
Потом каждый раз, когда Чичибабина спрашивали о лагере, он стеснительно отмалчивался. Никогда не хотел об этом говорить. Когда я во время единственной с ним встречи в Харькове шутливо вспомнил о том, как он читал зэкам стихи о советском паспорте, он вскинул руки и закричал: "Какой стыд! Какой позор!"
Лагерные воспоминания, видимо, тяготили Чичибабина всю жизнь. Они плохо совмещались с высоким духом его поэзии, особенно стихами последних лет. И я всегда буду горько сожалеть, что не сделал ни одной попытки освободить его от этого чувства. А ведь для этого достаточно было произнести всего-то несколько слов. Может, таких: "Боря, в тюрьме был сплошной мрак, и ты написал "Махорку". А в лагере - небо, солнце, облака... Душа твоя не успела привыкнуть к зоне. Ну и слава Богу!"
Увы, мудрость к нам приходит почему-то всегда с очень большим опозданием...
О каких-либо иных подробностях лагерной жизни в этой повести рассказывать нет смысла. Дух лагеря и те картины лагерной жизни, которые поразили меня больше всего, я, как мне кажется, достаточно подробно передал в своих рассказах о лагере.
Помимо всего того ужасного, что содержал в себе лагерь, было там и нечто такое, чем мы, зэки, весьма дорожили. Там, безусловно, существовало братство близких по духу людей. Мои лагерные друзья - к сожалению, их осталось совсем немного и теперь мне как братья.
Почти вся моя дальнейшая жизнь была связана со строительством. Иногда я ловил себя на мысли, что в суете строительных площадок вдруг начинаю ощущать едва уловимый дух лагерного братства.
К концу 1954 года мы с Борисом вернулись домой. Стали работать. Летом сдали экзамены и были приняты в Заочный Политехнический институт. Ждали возвращения Тарасова, все еще продолжая считать себя "мобилизованными". Однако смерть Сталина многое изменила в нашем сознании. Источник насилия неожиданно иссяк сам по себе. Поэтому мы ощущали себя вдвойне свободными. Никакой необходимости входить в новое подполье не было. Другое дело товарищи по организации. Очень хотелось узнать их. Услышать от них рассказы о том, как они жили все эти годы.
В 1956 году, сразу же после окончания XX съезда партии, освободили Тарасова. Для постоянного места жительства он выбрал Республику Абхазию. Когда он, на короткое время, появился в Кунцеве, мы с Борисом, испытывая радостное волнение, отправились к нему. В доме царило праздничное оживление. Постоянно приходили и уходили люди. Тарасов внешне изменился мало. Речь была столь же тиха и обстоятельна, как прежде. Наконец остались вчетвером. Пришла и Аня Заводова. Борис сказал, что было бы хорошо, если б перед отъездом на Кавказ Тарасов успел познакомить нас с кем-нибудь из наших. Тарасов смущенно пожал плечами: "Но, ребята..., неужели вы все еще в это верите?" Мы были потрясены. Борис тут же едко спросил: "Так ты что, обманывал нас, что ли?" Тарасов ответить не успел. В комнату вошли родственники. Между нами и Тарасовым возникла ужасная неловкость. Мы с Борисом ушли. По дороге долго молчали. Потом Борис воскликнул: "Ну и пусть! Я даже хочу быть фраером!" На что я спокойно ему заметил, что он, собственно, и есть фраер, но только теперь, ко всему прочему, еще и битый[7]. Борис захохотал. Я следом за ним. Хохотали долго, выворачивая себя наизнанку, еще не совсем понимая, что только теперь и началось наше запоздалое прощание со своей юностью.
Теперь мы смотрели совершенно другими глазами на все, что с нами когда-то произошло. Холодно и жестко обдумывали каждую подробность нашего провала. В своем упорстве мы были подобны старым зэкам, которые "просчитывали" людей, подозреваемых в чем-то нехорошем. Наше отчуждение Тарасов почувствовал сразу же, едва снова приехал в Кунцево. Он занервничал. Сделал попытку что-то объяснить: "Ну что вы, ребята, что вы? Как это так, зачем ушел из дома. А милиционер на воронежском перроне? А человек с маслянистыми глазами в одном со мною купе, который не спускал с меня глаз до самой Москвы? А ночная машина у калитки?"
Все эти слова мы воспринимали как жалкий лепет, а про человека, который ехал с Тарасовым в одном купе, так и хотелось сказать, что, скорее всего, он был просто пидером. Тарасов сделал отчаянную попытку вернуть себе верховенство: "Так вы что, жалеете, что ли?" И тут же осекся, вглядевшись в наши жесткие лица. Вскоре на его лице появилась знакомая улыбка таинственная и значительная: "Могу только повторить, о чем я говорил прежде. Причины провала надо искать только в Воронеже". После чего Тарасову было заявлено, что вот когда ты, Шурик, обо всем этом узнаешь подробно, тогда и поговорим по-хорошему. На том и расстались.
У нас с Борисом больше не было сомнений, что причиной нашего ареста был уход Тарасова из дома, за которым последовали и все остальные события. Если бы не сам Тарасов пригласил нас в организацию, то вряд ли мы стали бы так упорно думать о человеке, из-за которого оказались в лагере. Поэтому мы и требовали у Тарасова полного отчета обо всем, что с нами произошло. А главное, что с ним произошло? Что именно произошло внутри него самого? Иными словами, мы требовали от Тарасова исповеди. И готовы были ждать ее сколь угодно долго. Пока не заговорит.
В 1958 году мы с Борисом купили байдарку "Луч" и отправились в свой первый поход от Тучкова до Звенигорода по Москве-реке. Позвали с собой Аню Заводову. Похожие друг на друга деревни появлялись почти за каждым изгибом реки. Вода чистая и прохладная. Мы осторожно трогали ее ладонями. Все пространство вокруг было залито светом. Глубокая тишина. И лес, и небо, и вода, и поля словно бы спрашивали нас: "Ну что, ребята, где тут государственная власть? Ленины, гитлеры, сталины приходят и уходят. Только мы всегда остаемся вместе с вами. Разве не так? Разве не правда?"
В самом начале шестидесятых я шел по широкому коридору институтского здания на Мазутном, когда вдруг увидел идущего мне навстречу рослого, большеголового человека с поразительно знакомыми чертами лица. Лишь одно мгновение потребовалось для того, чтобы вспомнить фотографию из тюремного конверта. Поравнявшись друг с другом, мы остановились. Я сказал: "Ты Белкин". Он немного подумал и тоже назвал мое имя. Зачем он тогда приезжал в институт, я и теперь не знаю. То ли он в нем учился, то ли собирал рецензии перед защитой диссертации. О бытовых подробностях нашей жизни за весь долгий вечер не проронили ни слова. Разговор сразу же набрал предельную высоту. Заговорили о том, насколько тогдашняя хрущевская жизнь соответствовала тем законам, по которым мы жили в сталинские времена. Незаметно вышли из здания института, перешли железную дорогу и оказались в Сокольническом парке. Была ранняя осень. Мы шли, не ища дорожек, по мягкой, еще зеленой траве. Опомнились лишь тогда, когда подошли к воротам парка со стороны метро "Сокольники". К тому времени Белкин прочно держал все нити разговора в своих руках, и, о чем бы ни заходила речь, он говорил, что они с Тарасовым все это предвидели. Он был уверен, что их с Тарасовым труды о влиянии люмпенов на развитие исторических процессов в России и Германии в сторону создания репрессивного государственного капитализма, спаленные в печах Лубянки, словно Феникс из пепла, обязательно возродятся и затем будут многократно повторены в трудах историков и философов следующих поколений. (В восьмидесятых годах Белкин напишет, что они с Тарасовым опередили "прорабов перестройки" ровно на двадцать лет.)
Голова моя тяжелела, а Белкин все говорил и говорил. Затем он выразил желание, чтобы я познакомил его с кем-нибудь из своих друзей. Я повез его на Зубовскую площадь к моему лагерному другу Илье Шмаину. С годами Илья Шмаин как-то очень естественно превратится в отца Илью, и на парижском кладбище Сен-Женьев-де-Буа эмигранты всех трех волн будут переходить в мир иной под его негромкий, мягкий голос. Потом Илью Шмаина неудержимо потянет назад, в Россию. Теперь он снова в Москве.