– Сир, – ничуть не смутившись, молвил кардинал, – всё относящееся к чистилищу находится в моём ведении, и должен вам сказать, что в этом доме нечисто.
– Раб Божий, – скривился король, – как смеешь ты шутить со мной?
При этих словах у всех присутствующих душа ушла в пятки, а в зобу дыханье спёрло.
– Где ваше почтение к королю? – От окрика Людовика все побледнели, а он резко открыл окно и крикнул: – Эй, Тристан! Поди-ка сюда!
Главный королевский прево не замедлил явиться. Поскольку все эти господа были никем, пока король их не возвысил, он точно так же мог в приступе гнева сровнять их с землёй, и потому Тристан нашёл всех, кроме кардинала, полагавшегося на защиту сутаны, остолбеневшими и донельзя подавленными.
– Кум, препроводи господ в зал суда на набережной, они согрешили и опозорили самих себя своим чревобесием.
– Хороша ли была моя шутка? – спросила Людовика Николь.
– Хороша-то хороша, но чертовски зловонна, – засмеялся король.
Из этих слов дружки его поняли, что на этот раз король оставит их головы в покое, и возблагодарили милосердное небо. Этот государь весьма любит шуточки грязного пошиба. Но он отнюдь не злой, говорили его сотрапезники, располагаясь у дамбы на берегу Шера под надзором Тристана, который, как добрый француз, составил им компанию, а потом проводил по домам. Вот почему с тех самых пор жители Тура никогда не гадили у дамбы, зная, что её облюбовали придворные.
Как верный паж, я не оставлю этого великого короля, не вспомнив о дьявольской шутке, которую сыграл он с Годгран, высохшей старой девушкой, страшно горевавшей, потому как за свои сорок лет так и не сумела найти покрышку для своего горшка, и бесившейся оттого, что остаётся нетронутой, ровно мул. Проживала она по соседству с Бопертюи, там, где проходит Иерусалимская улица, да столь близко, что с балкона госпожи Николь было и видно и слышно всё, что происходит в её комнате, расположенной на первом этаже. Король часто забавлялся, подглядывая за сей вековухой, а та и не подозревала, что Его Величеству до неё рукой подать. И вот в один ярмарочный день случилось королю повесить молодого горожанина, который посмел силой взять одну благородную пожилую даму, по ошибке спутав её с молодой женщиной. В общем-то он не сделал ничего плохого упомянутой даме, напротив, оказал ей честь, приняв за молодуху, и всё бы ничего, коли, обнаружив свою оплошность, он не разразился потоком брани, ибо предположил, что его обхитрили, и решил в качестве вознаграждения забрать у неё красивый серебряный кубок. Этот юноша был силён во всех отношениях и так красив, что весь город собрался посмотреть на его казнь из жалости и любопытства. Сами понимаете, что чепчиков на площади собралось больше, чем шапок. Молодой человек в самом деле очень красиво подёргался на верёвке и в полном соответствии с обычаем, принятым у висельников того времени, умер, галантно воздев к небу то самое копьё, которое наделало столько шуму. Многие дамы заметили по этому поводу, что не уберечь подобное сокровище от виселицы есть прискорбнейшее злодеяние.
– Что вы скажете, – спросила Бопертюи короля, – коли мы подложим сего красавца-висельника в постель к Годгран?
– Мы её перепугаем, – отвечал Людовик.
– О, сир, ни в коем разе! Будьте уверены, она ласково примет мужчину мёртвого, ибо питает страстную любовь к мужчинам живым. Вчера я видела, что она проделывала перед колпаком, который напялила на спинку стула, вы бы со смеху умерли над её речами и ужимками.
И вот пока сорокалетняя дева удалилась к вечерне, король приказал двум стражникам снять с виселицы молодого горожанина, отыгравшего последнюю сцену своего трагифарса, и нарядить его в белую рубаху. Стражники перелезли через изгородь садика Годгран, уложили упомянутого висельника в кровать так, что его было видно в окно, и удалились. Король играл с Бопертюи в комнате с балконом, ожидая того часа, когда старая дева уляжется спать. Годгран вскоре вернулась домой, вприпрыжку да вприскочку, как говорят жители Тура из прихода Святого Мартина, до которого было не больше двух шагов, поелику Иерусалимская улица упирается прямо в стену монастыря. Годгран вошла в комнату и освободилась от сумки, молитвенника, чёток, образков и прочей амуниции старых дев, потом сняла тушилку с углей, раздула огонь, согрелась, погладила за неимением лучшего кошку, потом сходила в кладовку, приготовила ужин, вздыхая, и повздыхала, готовя ужин, поела в одиночестве, упёршись глазами в стену, а запив съеденное, так громко пукнула, что даже король услышал, а Бопертюи воскликнула: