Вполне возможно, что этот едва заметный кивок Дома станет самым простым способом вызвать у меня приступ астмы. Но я всё же умудряюсь дышать и выдавливаю единственный вопрос.
— Как?
Дом прищуривается, но я готова поспорить на свой любимый пазл, что он изо всех сил пытается не улыбнуться.
— Водка. — Он пожимает плечами и тут же опускает их обратно. — И это был его день рождения.
— Кажется, я сейчас заплачу.
Или заплакала бы, если бы мои слёзные железы работали как надо. Но именно настолько я счастлива от осознания того, что мистер Ответственный Засранец навсегда украсил свою задницу нелепым рисунком.
Это слишком прекрасно, чтобы быть правдой.
— Мне нужно это увидеть.
Дом дёргает головой назад, его глаза расширяются.
— Что?
Я не знаю почему, но в этот момент мне больше всего на свете хочется увидеть эту татуировку.
— Покажи. Прямо сейчас. Мне нужны доказательства.
Обе его брови взмывают вверх.
— Ты не можешь говорить серьёзно.
Я потираю руки с коварной ухмылкой, потом складываю ладони рупором у рта.
— Покажи товар лицом!
Справа раздаётся сдавленный смешок, и только тогда я вспоминаю, что в тату-салоне не только мы с Домом. Поворачиваю голову и вижу Реджи — он сидит на низком табурете возле набора инструментов для татуировок и с ухмылкой наблюдает за нашим обменом репликами.
— В конце коридора есть туалет, если вам нужна уединённость, — говорит он, кивая назад через плечо.
Я не даю Дому возможности отказаться. Упираюсь ладонями ему в поясницу и изо всех сил, которых у меня, честно говоря, не так уж много, толкаю его к туалету. Когда он начинает переставлять ноги, я понимаю, что победила. Потому что если бы Дом не хотел двигаться, он бы не двинулся с места.
Мы добираемся до ванной и она вполне достаточно просторная, чтобы вместить нас обоих. Я закрываю дверь за нами.
Запирая нас внутри.
— Показывай.
Я скрещиваю руки и сверлю Дома требовательным взглядом, едва сдерживая восторженное хихиканье.
Этого просто не может быть. Доминик Перри не может иметь татуировку на заднице.
Он отвечает мне таким же испытующим взглядом. А потом его пальцы тянутся к ширинке, и меня обдаёт жаром, когда я осознаю, что сейчас произойдёт.
Дом собирается раздеться передо мной.
Когда мы купались в ледяном океане, он оставался в нижнем белье. Даже в ту злосчастную ночь с жалким несостоявшимся петтингом Дом так и не разделся полностью. И пусть он не раздевается полностью сейчас — но я увижу новую часть его тела.
Звук расстёгиваемой молнии раздаётся слишком громко в неожиданно притихшей ванной.
Он поворачивается ко мне спиной, и у меня перехватывает дыхание.
Приподнимает футболку — и у меня учащается пульс.
Просовывает палец под пояс брюк — и я вгрызаюсь в нижнюю губу.
А потом Дом оголяет для меня свою правую ягодицу.
В первую секунду я могу лишь осознать, насколько она упругая и идеально сформированная. Но уже в следующую вижу только одно — изображение, запечатлённое на его коже.
Тот же стиль — толстые линии, насыщенные цвета. Та же композиция — открытая банка и кусок хлеба, намазанный липкой массой.
Только у Дома это банка джема с нарисованными на этикетке гроздьями винограда и фиолетовым цветом.
Вторая половинка бутерброда.
На ослепительный миг я растворяюсь в радости узнавания. Я узнаю брата этой татуировки.
Но затем реальность обрушивается на меня с такой силой, что я отшатываюсь, судорожно глотая воздух.
Я закрываю лицо руками, пряча, как оно искажается от внезапного, жуткого осознания. Я больше никогда не увижу дурацкую татуировку Джоша.
Не то чтобы я видела её часто. Только когда мой брат был в особенно игривом настроении и надевал на плавание плавки вместо обычных шорт. В этом жалком лоскутке ткани его бледная задница оказывалась на полном обозрении вместе с ошибкой его восемнадцати лет.
Но то, что вонзается мне в грудь, как тупой нож, — осознание, что татуировки Джоша больше не существует.
Как и его самого.
Он — пепел.
Желе Дома осталось совсем одно.
— Мэдди?
Я не убираю рук с лица. За глазами скапливается невыносимое давление, требующее слёз под тяжестью этого момента. Но вместо того, чтобы пролиться по щекам, моя боль пронзает висок резкой, пульсирующей вспышкой.
Моё горе — это дрель, вгрызающаяся в мозг.
А затем сильные руки обнимают меня, прижимая к жёсткой груди, укутанной в мягкий хлопок.