Это чмо-таки сожрало Калеба. Причем в прямом смысле этого слова, потому что Вьетнам права, на поверхности он бы не выжил. И от этой мысли хочется выть, и выть, и выть. Громко так, безостановочно и истошно, чтобы у всех оставшихся в живых людей души разорвало от моего горюющего вопля!
Только потеряв Калеба, я поняла, как много он, оказывается, значил для меня. В самую душу залез, мерзавец, натоптал мне там узоры сердца со стрелой и своим именем. Натоптал и покинул. Я плачу каждый день, не могу остановиться, представляя, как толпы зараженных разрывают моего Калеба на кусочки, даже не задумываясь ни на секунду над тем, что для кого-то он значит целую жизнь!
А потом мне вспоминается Тесс, которая всегда говорила о том, что считает меня с Калебом смельчаками, добровольно раскрывшими миру свое уязвленное место, показав, куда надо бить, чтобы вмазало так, что дух вышибет из живого тела. Как же она была права! Теперь я понимаю ее вечное отшельничество, вижу в нем мощный стимул, который помогал ей выживать. Когда ты никого не любишь, когда ты сам по себе, ты становишься неуязвимым для вечно голодного мира, потому что все, что он может у тебя сожрать, это ты сам, а за самого себя ты подерешься ой как остервенело.
Сирена продолжала завывать, а я продолжала поражаться тому, как резко изменился мой мир всего за один месяц. Нет больше ни Тесс, ни Калеба, и сама я скоро окажусь зажатой между челюстями прожорливого чудовища.
— Это еще что? — спросила Вьетнам озадаченно, когда первые истошные вопли сигнализации всполошили подземную базу.
— Пожар на базе, — ответил Антенна Вьетнаму.
Антенна встал с пола и прислонился к прутьям решетки, вглядываясь в коридор, словно это могло ему помочь как-то раздобыть больше информации о том, что происходило наверху.
— Интересно, где горит? — задумчиво произнес Буддист и тоже встал с пола, мерзкая крыса уже привыкла к своему месту у Буддиста на плече и даже приноровилась на нем спать.
— Может, в детсаду.
— Фунчоза, как ты можешь так говорить?
— А что? Мне насрать! Меня все равно скоро убьют!
Фунчоза привычно срал на всех, и с потерей самых близких мне людей на базе я внезапно стала видеть смысл в его стиле смотреть на вещи вокруг.
— Может, Триггер таким своеобразным методом начал чистку среди населения? — предположила О-ля-ляжка. — Мол, несчастный случай.
— Значит, Крайслер продолжает упираться, а это не может не радовать, — произнес Антенна.
— Или Триггер просто прикончил Крайслера, — возразила Вьетнам.
Ребята затихли. Потому что такой исход означал одно: наше время подошло к концу.
— Тогда вскоре за нами должны прийти, — ответил Буддист на предположение Вьетнама.
Может, я слишком много летаю в астральных размышлениях над смыслом бытия, но мне показалось, что мое восприятие стало более чувствительным, потому что я в буквальном смысле услышала, как у ребят перестали биться сердца. Несмотря на всю мою меланхолию, мое сердце тоже поползло в пятки, но потом я снова вспомнила о смерти Калеба, о тщетности попыток изменить гребанный мир, и сердце медленно вернулось в грудь, где уже подготовило смертный одр и выписывало чек плакальщицам за услуги.
В следующую секунду мир напомнил нам о своей гадкости. Раздалось громыханье запорного устройства дверей в тюремный блок.
— Не может быть! — выдохнул Фунчоза и тут же подскочил к решетке.
И каждый запертый здесь Падальщик в сердцах повторил возглас Фунчозы «не может быть!» и подпрыгнул к решеткам клеток. Еще бы! Вот и пришла долгожданная смерть!
Мы услышали быстрые шаги. Вот и все! Вот она моя смерть! Черт подери! Солдат учат не надеяться на помощь друга, которого могут убить в следующую секунду, и уж тем более не надеяться на помощь руководства, которое может с легкостью от тебя откреститься, если решит, что пустить тебя в расход — единственный правильный выход, мол, таких пешек, как ты, вон еще целая шеренга.