Выбрать главу

Отец его в молодости побывал в Мексике и любил рассказывать о своей поездке, но Чарльз никогда не слушал его с таким вниманием, как слушал Куно. И вот Чарльз в Берлине, пытается стать художником, теперь он даже верит, что из него выйдет хороший художник, и решение приехать сюда, и в это он тоже верит, было вполне обоснованным и совершенно самостоятельным. Но сейчас, обуянный смутными, едва оформившимися сомнениями и не до конца осознанным разочарованием в этом городе — какой же он, собственно? — Чарльз неожиданно для себя открыл, что приехал сюда из-за Куно, из чьих рассказов выходило, что только здесь и нужно жить. Он почти никогда не вспоминал о Куно, во всяком случае, давно уже не вспоминал, вспоминал разве, что тот умер, хотя в смерть его никак не мог поверить; и тем не менее, если его что и побудило приехать сюда, так это яркие открытки от Куно, рассказы Куно и его восторги. Трезво все взвесив, Чарльз решил, что одного этого было бы недостаточно, никак недостаточно. И тем не менее тут же решил пожить здесь еще, конечно, если будет такая возможность.

До Нового года оставалось четыре дня, и Чарльз впервые всерьез задумался о деньгах. Со следующим пароходом прибудет чек от отца: отец, поочередно то гордясь, то тяготясь талантом сына, все же решил помогать ему. Чарльз дал себе слово вернуть отцу деньги до последнего гроша и заносил все отцовские переводы в записную книжку. Издатель художественного журнальчика собирался поместить серию его рисунков и обещал за них заплатить. Если его расчеты не оправдаются, Чарльз предвидел, что Новый год придется встречать всухую, даже без пива. И все равно рано или поздно, чем раньше, тем лучше, придет пароход и привезет ему деньги, пусть небольшие, но их хватит, чтобы продержаться. А пока что, вспомнил он, у него есть дорогой фотоаппарат, подарок кентуккийской тетушки, и решил, не откладывая дела в долгий ящик, заложить его. Мало того, у него есть еще золотые дедовские часы. Да о чем речь — он же богач! Обмозговав, как выкрутиться с деньгами, Чарльз и вовсе выбросил бы их из головы, если б его не смущала мысль: куда же они подевались? Перед Рождеством он беспечно, без счету кидал мелочь в шапки и разложенные на тротуаре платки людей, стоявших шпалерами вдоль улиц: на праздники разрешили попрошайничать, и они вовсю пользовались этим. Одни из них попрошайничали организованно, группами: пели рождественские гимны, знакомые ему с тех пор, когда отец и мать еще на родине водили его в немецкий хоровой кружок, — «Heilige Nacht», «О Tannenbaum» [1], Лютерову «Колыбельную», — знакомыми ему по хоровым кружкам голосами, стройными, звучными, мелодичными. Изголодавшиеся, с посиневшими носами, они утопали разбитыми ботинками в раскисшем снегу, пели похоронными голосами, торжественно кивали, принимая подаяние, и, не сводя глаз друг с друга, отбивали ритм руками.

Другие попрошайничали поодиночке, они-то и были самые жалкие — неизбывное горе отъединяло их от остального мира. Те, кого война лишила зрения или изувечила как-либо иначе, носили на рукаве определенного вида повязку в доказательство того, что у них больше, чем у других, прав попрошайничать и подавать им следует щедрее. Чарльз с его тощим карманом, где не было ничего, кроме будущего, которое, как он считал, принадлежит ему, обратил внимание на рослого парня, такого изможденного, что под его крапчатой кожей обрисовывался каждый по отдельности зуб, парень стоял на обочине, на шее у него висел плакатик: «Согласен на любую работу». Чуть ли не украдкой Чарльз сунул марку в вялую полую ладонь, вошел в ближайший подъезд и под прикрытием наваленных перед магазином елок, чей аромат щекотал ноздри, негнущимися пальцами наскоро набросал закоченевшую фигуру в отрепьях, завершавшуюся обглоданным голодом черепом.

И пошел дальше, думая: хорошо бы праздники поскорее отшумели и отпала надобность изображать веселье; нынешний запах свежесрубленных елок вызвал в памяти запах яблок, разложенных по обочинам нью-йоркских улиц в ту пору, когда он в ожидании парохода бродил по картинным галереям. Мужчины, дрожа от холода, стояли у сложенных кучками яблок или гранили мостовые, окликая прохожих: «Друг, дай сколько не жалко!» Фраза сразу разошлась, стала крылатой. И так чуть ли не за ночь попрошайки превратились в живописную примету времени, черту местного колорита, последнее поветрие. Ну и что с того, что мытарства этих людей серьезны, они ведь недолговечны: очереди за хлебом скоро кончатся, утверждали газеты, и до того нелепо, недостоверно, невразумительно объясняли, чем вызваны очереди, словно они были явлением природы, чем-то вроде землетрясения или, скажем, ливня.

вернуться

1

«Святую ночь», «Елочку» (нем.). (Здесь и далее прим. перев.)