Третья мировая война у ворот.
— У ворот — это значит вот-вот придёт? — обратился я за разъяснениями к мамане.
— Наверное, так. К чему ты спрашиваешь?
— Третья мировая война вот-вот придёт, — объявил я, — Вот посмотри.
Маманя прочла заголовок и отмахнулась:
— Ой, ну это ж газета. Журналисты вечно преувеличивают.
— Так воевать-то будем? — не отставал я.
— Нет, — отрезала мама.
— А почему нет?
— Потому что война не начнётся.
— А ты жила во Вторую мировую войну? — полюбопытствовал я.
— Жила, конечно.
Маманя варила обед и напускала на себя вид «уйди-я-занята».
— И как оно?
— Не конец света, — пожала плечами маманя, — Разочарую тебя, Патрик, но Ирландия вообще в войну не вступала.
— А почему не вступала?
— Ну, это сложно; не воевали мы, и всё. Иди к папочке, папочка тебе объяснит.
Я дождался папани возле задней двери.
— Вот смотри, Третья мировая война у ворот.
— Третья мировая война у ворот, — прочёл папаня вслух, — Во как, у ворот, значит.
Он даже не удивился.
— Ружьё-то пробочное почистил, Патрик?
— Маманя говорит, войны не будет, — заметил я.
— Дело говорит маманя.
— Почему же дело?
Папане то нравились подобные «почему», то совсем не нравились. Если нравились, он скрещивал ноги (если сидел, конечно) и слегка откидывался в кресле. Вот и сейчас откинулся. Сначала я даже не слышал папаниных слов, — достаточно было, что скрестил ноги и откинулся в кресле — значит, случилось по моему хотенью.
— Я слышал, воюют евреи с арабами.
— А почему?
— Ну, не в восторге они друг от друга, — изрёк папаня, — притом изначально. Старая история, видишь ли.
— А зачем тогда в газете пишут, что всё, Третья мировая у ворот? — задал я закономерный вопрос.
— Во-первых, чтоб газеты продавались, — улыбнулся папаня, — С таким заглавием расхватают как горячие пирожки. И потом, американцы за евреев, а русские — за арабов.
— Евреи и израильтяне — это одно и то же.
— Представь себе, я в курсе.
— А кто такие арабы?
— А арабы — это все остальные. В смысле, соседние страны: Иордания, Сирия…
— Египет.
— Молодец, разбираешься.
— Святое Семейство скрывалось от царя Ирода в Египте.
— И это правильно. На юге всегда плотник найдёт халтурку.
Мне было невдогад, к чему папаня сказал про халтурку, но наверняка мамане эта фраза пришлась бы не по душе. Впрочем, мамани с нами не было, и я спокойно посмеялся.
— Евреи побеждают, — продолжал папаня, — В хвост и в гриву бьют этих мусульман. Удачи им.
— Евреи, они ходят к мессе по субботам, — сообщил я папане.
— Ну да, в синагогу.
— И во Христа не верят.
— Ну да.
— А почему они во Христа не верят?
— Э-э…
Я подождал.
— Ну, люди в разное верят.
Хотелось более развёрнутого ответа.
— Кто-то верит в Бога, кто-то нет.
— Коммунисты в Бога не верят, — блеснул я познаниями.
— Точно, — удивился папаня, — А кто тебе рассказал?
— Мистер Хеннесси.
— Молодец этот ваш мистер Хеннесси, — сказал папаня. Я догадывался, что сейчас он прочтёт какие-нибудь стихи; папаня часто обращался к поэзии.
— И вся толпа в молчании дивилась, сколь много в малой голове вместилось. Кто-то верит в то, что Иисус — сын Божий, кто-то не верит.
— Ты-то веришь?
— Я-то? — переспросил папаня. — Верю. А к чему ты спрашиваешь? Мистер Хеннесси поручил разузнать?
— Что ты, нет, — сказал я.
Лицо папани изменилось.
— Израильтяне — народ великий и удивительный, — проговорил он, — Гитлер истреблял их и почти ведь истребил, а посмотри, как сейчас живут. Расстреливали их, жгли, газом травили. И всё равно они победители. Иногда думается: не переехать ли в Израиль? Хочешь, Патрик, в Израиль?
— Не знаю, папаня. Почему бы и не в Израиль?
Я не только знал, где расположен Израиль, но и помнил его очертания на карте. Израиль был похож на стрелу.
— Там жарища, — опять проявил я познания.
— Угу.
— А зимой всё равно снег.
— Вот! Красота в разнообразии. А здесь зимой дождь, летом дождь, тьфу…
— Они без ботинок ходят.
— Новое дело, а в чём же они носят?
— В сандаликах.
— Как этот… Как его?
— Теренс Лонг.
— Во-во, Теренс Лонг.
Мы оба засмеялись.
— Теренс Лонг — дурачок,
Как китаец, без носок.
— Бедняга Теренс, — сказал папаня, — Ехал бы в Израиль, там сандалии в порядке вещей.
— Вторая Мировая — какая она? — спросил я.