Каждый новый день был наполнен рутинной заботой о детях, это единственное, что дарило ей ощущение нормальной жизни посреди этого кошмара наяву. У нее больше никого не было, кроме двух детей, которые каждый день покоряли ее сердце и были причиной продолжать жить, несмотря на всю ее беспросветную жизнь.
Прошло еще три года, мальчикам исполнилось шесть лет. В какой-то момент Арианна заметила, что глаза Аарона из светло-голубых, того же оттенка, что и у нее, превратились в изумрудно-зеленые, что было страшным напоминанием о человеке, которого Арианне пришлось убить, когда Аарон был ребенком. Ее сердце разрывалось на части каждое утро, когда она смотрела ему в глаза и вспоминала о доброй душе, которая стала жертвой той же жестокости, что наполняла всю ее повседневную жизнь, о том, кто потерял свою жизнь, пытаясь избавить ее от участи и забрать из тьмы, стремясь показать свет.
Джозеф наверняка заметил. Когда глаза Аарона приобрели нефритовый оттенок, он стал иначе к нему относиться, и в результате стал еще более жестоким по отношению к Арианне. Она находилась в постоянном страхе за себя и за жизни детей. Она знала, что ревность и гнев Джозефа могут взорваться в любую минуту при виде совершенно очевидного напоминания о том, что Арианна позволила другому мужчине прикасаться к ней так, как позволялось только ему.
День за днем, Арианна занималась с мальчиками, учила их читать, занималась с ними музыкой, выпускала их на улицу побегать и поиграть, как все нормальные дети. С годами ей вернули свободу гулять по окрестностям, и в те дни, когда было тепло, и дети были полны энергии, она приходила с ними к ручью. И каждый раз у нее разрывалось сердце, глядя, как они играют на скалах и отважно исследуют пещеру, в которой якобы живет дракон. С палками, будто с мечами, они пробирались в глубь пещеры, сражаясь с невидимой силой, в то время как Арианна сидела снаружи, погруженная в болезненные воспоминания о Конноре.
Аарон ее беспокоил. В отличие от Ксандера, который по большей части вел себя как обычный ребенок, Аарон был склонен к насилию, которое она пыталась умерить с помощью музыки. Даже в шестилетнем возрасте, когда у него случались приступы ярости, она тащила его, орущего и брыкающегося, в музыкальную комнату и усаживала на скамью. Как только ее пальцы касались клавиш, он успокаивался, а где-то в четыре года он всегда клал руки рядом с ее, пытаясь извлечь из клавиш ту мелодию, которую она играла ему каждый день. Музыка, которую она написала для него, никогда не покидала подставки для нот, и она тщетно пыталась не думать о мужчине, который выкрал эти ноты из особняка, чтобы переписать их и спрятать в другой переплет для ребенка, который появился на свет вскоре после того, как она сочинила ее.
Ксандеру тоже нравилось играть на пианино, но он довольствовался тем, что сидел позади и слушал игру Аарона и Арианны. Связь между мальчиками была не похожа ни на что из того, что она когда-либо видела. Ксандер и Аарон заботились друг о друге даже в юном возрасте. И это заставляло ее улыбаться. Бывало, и цапались, это же дети, но по большей части они защищали друг друга, причем один никогда не позволял другому помыкать собой. Если плакал один, другой молча стоял рядом, пытаясь утешить его одним лишь своим присутствием. Арианна была рада видеть, что они дарят друг другу ощущение нормальной жизни даже в том месте, которое нормальным не назовешь.
К тому времени, как детям исполнилось пять лет, Джозеф стал настаивать на их присутствии во время совещаний в банкетном зале. Он верил, что, если они с малых лет будут в курсе темных дел сети, то станут сильнее. После первой встречи мальчики не могли вымолвить и слова. Ксандер особенно ненавидел туда ходить, в его юном мозгу еще были свежи воспоминания о том, что сделали с его родителями и сестрой, когда он впервые попал в тот зал. Ей было невыносимо видеть, как они напуганы и абсолютно беззащитны в комнате, полной безумцев. Но, когда на лице Аарона появилось скучающее выражение, когда он послушно смотрел на казни и избиения людей, которых приговорил Джозеф, тогда-то ее сердце по-настоящему рвалось на части. После этих сходок она всегда уводила их обратно в комнату, пела Аарону, чтобы он уснул, одновременно покачивая Ксандера. Это был единственный лучик света, который она могла им дать — материнская любовь.
А Джозеф… Она бы в жизни не поверила, что такой умный человек может так далеко зайти в своем безумии. Его наказания с годами стали до нелепости жестокими. Он радовался, когда причинял боль, ему нравилось видеть шок и удовлетворение на лицах своих людей. Она никогда не знала, что он выкинет в очередной раз, и постоянный страх перед неизвестностью старил ее быстрее обычного.
Поднявшись с пола, она оделась и направилась в комнату мальчиков, чтобы подготовить их к предстоящему дню. Как и в любой другой день, их было трудно поднять, но как только они вставали, их энергия била через край, и они бегали по комнате, играя в полицейских и грабителей, или притворялись рыцарями, сражающимися с каким-то неизвестным злом. После того, как ей удалось усадить их поесть, она взяла их за руки и повела в музыкальную комнату. Она разрешила Ксандеру играть первым, но его интерес к инструменту не был так силен, как у Аарона, и уже спустя двадцать минут ему надоело, и он решил поиграть с разбросанными по комнате игрушками, а Аарон тем временем забрался на скамейку и сел рядом с матерью. Хотя его руки были еще маленькими, Аарон, очевидно, унаследовал ее талант, быстро научился играть и овладел инструментом настолько, насколько это было возможно для маленького мальчика. Это было нормально, это было хорошо, и это было тем, что Джозеф начал презирать.
* * *
— Черты его лица меняются с каждым днем, и все чаще мне кажется, что я смотрю на Коннора. А его глаза, Джозеф, разве ты не заметил, как они изменились? — Эмори говорил спокойно, неуверенно убеждаясь в том, что подозревал Джозеф последние полгода или год.
Стальной взгляд уставился на свежую фотографию ребенка, которого он называл своим сыном. С нее на него смотрел маленький детский рот, улыбающийся из-под копны черных волос, и глаза изумрудного цвета. Бросив фотографию на стол, Джозеф откинулся на спинку кресла и сложил руки на груди. Каждый раз, когда он смотрел на мальчика, гордость, которую он испытывал к нему, гасла и растворялась, сменяясь горьким негодованием. Его величайшее достижение, личность, которая сделает его бессмертным, не принадлежали ему. Он знал это всем сердцем, всем своим существом. Призрак Коннора преследовал его, человек, который пытался украсть у него жену, в чем, кстати, преуспел, притворяясь преданным человеком, которому Джозеф мог доверять. Это вызывало у него отвращение, гнев и подпитывало безумие, которое грозило его поглотить.
— Она позорит тебя, Джозеф. Со сколькими еще твоими людьми она трахается, пока ты не видишь? Сколько ребят из твоей личной охраны заходят в этот особняк, насмехаясь над тем, что твоя жена — неверная шлюха? Она использует тебя, но уже не приносит тебе пользы, как и раньше.
Слова Эмори царапали по нервам Джозефа, раздражая своей правотой. Арианна была как живой призрак, пустая оболочка той женщины, которой она была, когда они только поженились. Высокомерная и холодная, она лежала под ним, как обмякшая тряпка, когда он приходил к ней ночью, или же молча стояла рядом с ним, неблагодарная за ту жизнь, которую он создал для нее. Снова взяв фотографию, он скомкал ее в кулак и отбросил в сторону, ярость закипала в его голове.
— Где Арианна? — голос Джозефа был спокоен, но в нем чувствовалась какая-то мрачная нотка.
Эмори улыбнулся.
— Обучает мальчиков музыке, растрачивая их таланты на то, что не сделает их сильными, а, напротив, слабыми и неспособными выживать в таком могущественном мире, который ты создал. Однажды и они тебя опозорят.
— Они и так меня позорят.
Эмори откинулся на спинку кресла, повторяя позу Джозефа. Он сидел с довольным выражением лица, ведь, наконец-то, Джозеф слушал его.
— Тогда убей их, Арианну и… мальчиков. Начнешь заново с какой-нибудь женщиной из нашей сети.
Джозеф задумчиво молчал. Он не мог убить мальчиков, не мог пойти на такой риск, это стало бы неоспоримым доказательством его неудачного брака и измены его жены.
— Нет. Если я так сделаю, это воспримут за слабость, которую люди смогут использовать против меня. Выпрямившись, он открыл ящик стола, в котором лежало вещество, к которому он пристрастился за эти годы. Зачерпнув небольшую дозу, он приготовил наркотик, после чего ввел его в тело, чтобы притушить жестокие мысли, которые терзали его изнутри.
Эмори наблюдал за лицом Джозефа и ждал, пока наркотик подействует, делая его разум более податливым и готовым внимать. Когда он увидел знакомую дымку, застилающую его серые стальные глаза, он сказал:
— Это можно сделать и тихо, так, чтобы никто, кроме самых близких тебе людей, ничего не узнал. Но, даже если и узнают, я смогу солгать. Можно придумать какую-нибудь причину, почему она теперь бесполезна. Мальчики в том возрасте, когда она им уже не нужна. Они сейчас в том возрасте, когда они могут стать слабаками, как их настоящие родители, или сильными, как ты.
Улыбаясь, Джозеф снова откинулся на спинку кресла. Воспоминания о человеке, который предал его, мелькали в его голове.
— Я оставил Ксандера в наказание его родителям. Я видел ненависть на их лицах, с которой они смотрели на меня, видел их презрение к сети, которая кормила их на протяжении долгих лет. Он усмехнулся. И выражение на лице его отца, когда я сказал ему, что его сына воспитаю я и превращу в идеального солдата…
— Это было блестяще, Джозеф. Они никогда не обретут покой, зная, что их сын станет похож на человека, которого они ненавидели. Эмори закончил мысль за Джозефа, продолжая внушать чистое зло разуму, который и так явно трещал по швам. — А что касается твоей жены, то она не дала тебе ничего из того, что обещала, скорее, она дала тебе лишь горькую ложь и чужого ребенка, которого ты растишь.