Кое-какие отголоски этих настроений достигли ушей доктора Гауди. Он издали почуял запах пороха и как старый боевой конь откликнулся на зов трубы. Он бил копытом, взвивался на дыбы, приплясывал — словом, проделывал все, что положено. Он превзошел самого себя. Студенты, все до единого покоренные им, были вне себя от восторга.
Дело в том, что уже целый год длилась вражда между доктором Гауди и Эндрю Хиллом. Хилл, сообразуясь лишь со своим собственным вкусом и мнением, преподнес городу некую символическую скульптурную группу, которая была установлена перед зданием Академии. Эта скульптура, созданная каким-то ремесленником и одобренная кучкой невежественных чиновников, была так невероятно, так чудовищно бездарна, что в конце концов здравый смысл публики восторжествовал и скульптуру решено было удалить. Доктор Гауди и профессор Инглиш стояли у входа в Академию, наблюдая за тем, как подвода увозит остатки этого претенциозного, но незадачливого творения.
— Ну что ж, — с притворным смирением пошутил Инглиш, — мы учимся, совершая ошибки.
— Или воздерживаясь от них, — отрезал доктор Гауди.
Эти слова стали известны Хиллу, и в отместку он вскоре выдвинул против доктора обвинение в неумелом распоряжении фондом помощи голодающим (вопрос, коснуться которого здесь мы не имеем возможности). Это был ответный удар, и с тех пор доктор Гауди сгорал от желания начать второй раунд.
Джерд Стайлс, как таковой, еще мог рассчитывать на снисхождение, но Джерд Стайлс, возможный протеже Эндрю Хилла, был обречен на заклание. Новую ересь и ее приверженцев — особенно приверженцев — надлежало растоптать без пощады.
И доктор Гауди принялся топтать их, а публика топтала вместе с ним. Пламенные обличения доктора зажгли ответный огонь в сердцах его юных слушателей. Через пять минут руки, ноги, легкие заработали вовсю. Юноши, сидящие в зале, пробудили пылкого, безрассудного юнца, все еще жившего в достопочтенном докторе, и он разразился такой яростной филиппикой, какая даже для него была чересчур опрометчивой и несдержанной.
— Безумие, фальшь, воинствующее невежество — не пора ли положить этому конец? — восклицал доктор.
— Пора, пора! — неслось ему в ответ.
— Нет, не пора; продолжайте! — выкрикнул чей-то одинокий голос.
Доктор расхохотался вместе со всеми, и волна восторженных аплодисментов пронеслась по залу.
— Не пора ли очистить от скверны храм искусства? Не пора ли изгнать оттуда менял?
— Да, да! — гремела аудитория, для которой Джерд, никогда не рисовавший с античных моделей, был подобен вору и грабителю, пробравшемуся в искусство с черного хода.
— Не пора ли? — повторил доктор, ища глазами рассмешившего всех шутника.
— Разумеется, пора! — ответил тот, и новая волна рукоплесканий прокатилась от дальних рядов до трибуны.
— Десять тысяч долларов! — возопил доктор. — Что сказать о человеке, который утверждает, будто он уплатил десять тысяч долларов за эту груду мусора с заднего двора фермы? Одно из двух: либо он в самом деле уплатил такие деньги, и в таком случае он дурак, либо он не уплатил их — и тогда он лжец! Так кто же он?
— Дурак! — кричала одна половина зала.
— Лжец! — кричала другая.
— О-о! — пронзительно визжали женщины.
Доктор Гауди вытер пот, градом катившийся по его лбу.
— Так что же можно сказать о нашем обществе? — продолжал он, запихивая носовой платок обратно в карман. — Взгляните на нашу замечательную Академию. (Аплодисменты.) В ней уже пятнадцать лет осуществляется преподавание искусств на высочайшем уровне. Тридцать знающих и преданных своему делу педагогов (громкие аплодисменты, свист) пекутся о трех тысячах юношей, подающих большие надежды, цвете нашего великого Северо-Запада. (Бурные, долго не смолкающие аплодисменты, в которых тонут последующие слова оратора. Доктор в ожидании, пока утихнет вызванная им буря страстей, отпивает несколько глотков воды.)