— Среди этой публики есть кто-нибудь влиятельный?
Джил сказала:
— Мужчина, который кивнул мне, когда мы входили, — это Карадок Смит.
— Карадок Смит?
— Актер. Очень известный.
— Известный не значит влиятельный.
— Вас не затруднит объяснить разницу?
— Нисколько. Влиятельные люди заправляют делами. Известные попадают на страницы газет. Актеры, писатели, королевская семья — это известные люди, но они не влиятельны.
— А политики? — спросила Джил. — В газетах о них только и пишут.
— Ну, два-три премьер-министра были влиятельные люди, — неохотно отозвался Келвин, — хотя сейчас я не могу вспомнить их имена. А в большинстве своем политики — рядовая публика, сколько бы о них ни трезвонили.
— А ученые?
— Марионетки. Орудие в руках бизнесменов и политиков. В ницшеанском смысле никакой наемный работник не может быть влиятельным человеком.
— А Иисус?
Он дернулся, как от тока, и спросил, не католичка ли она.
— Нет, с какой стати?
Успокоенный, он объяснил, что в Шотландии только католики и детвора величают Христа запанибрата.
Она сказала:
— Да зовите его как угодно, но не будете же вы отрицать его влиятельность.
— Буду. У него был шанс стать влиятельным, когда дьявол предложил ему царствовать над всеми народами. А он отказался и, по-моему, сделал глупость. Был бы прекрасным царем. Провел бы реформы, сделал много добра людям. Так нет, отказался — и уступил место таким молодчикам, как Нерон и Аттила, Наполеон и Гитлер. Он, конечно, стал известной личностью, снискал популярность своими идеями, только нам-то какой прок от его идей? Какой влиятельный человек исповедовал их?
Джил сказала:
— А как насчет того немца, на которого вы молитесь?
— Ницше?
— Он был влиятельным человеком?
— Только не при жизни! — хрипло выдохнул Келвин. — При жизни это был глас, вопиявший в пустыне. Он носил в себе великие мысли. Высказал их. Не довел их до практического результата. Сошел с ума и умер. Зато теперь, он влиятелен! Не тот, всеми пренебрегаемый и умерший безумцем, а новый, деятельный Ницше, который через меня восторжествует!
Его голос взмыл ввысь. Соседи за ближайшими столиками оцепенело застыли, по обычаю англичан, испытывающих неловкость. Откровенно глазели официанты. Келвин подозвал ближайшего и тихо велел принести юной леди еще бутылку того же вина, что она заказывала. Официант ушел. Келвин заметил, как Джил склонилась над скатертью и прикрыла рукой рот. Ее плечи дрожали. Он сказал:
— Вам весело со мной, я вижу.
Открыто улыбаясь ему, она сказала:
— Извините, но вы производите впечатление абсолютно ненормального человека.
— Это ошибочное впечатление.
— Твою мать! Опять, что ли, я вас обидела?
Поморщившись от ругательства, он сухо сказал:
— Ничуть. В подобной ситуации нет для меня новизны. В Глейке, в общедоступном литературно-дискуссионном клубе, среди членов были женщины, и когда мы все собирались в ближайшем кафе, мне не раз и не два довелось беседовать с ними. Вообще говоря, лясы точил, но случалось обронить и важную мысль. И вот она уже возражает, и вроде бы я ей нравлюсь, нам хорошо и весело, и какой-то мостик перекидывается. Но тут она что-нибудь ляпнет, и становится ясно, что забавляет ее не разговор, а я как таковой. Я для нее вроде придурка. Мне хотелось надеяться, что в Англии все по-другому.
Джил смешалась. Она сказала:
— Не берите в голову. И нас с Джеком часто называют ненормальными.
Вернулся официант, вынул пробку и плеснул Джил на донышко. Она пригубила и одобрила. Он долил ей доверху, потом налил Келвину и удалился. Келвин спросил подозрительно:
— Надеюсь, это самое дорогое вино в меню?
— Нет, просто я люблю именно это. Оно, впрочем, не из дешевых.
— Кто вас обучил всему этому — сигары, вино? Ваш приятель?
— Джек? Господь с вами. Он пьет только пиво и курит всякий вырви глаз, когда ему позволяют финансы. А нахваталась я этих замашек у отчима. Мать лежала в больнице три месяца — выкидыш или еще что-то, — и куда только он не водил меня тогда.
Насколько можно деликатно Келвин сказал:
— Это тот отчим, который вам не особенно нравится?
— Он самый. Только тогда он мне очень даже нравился.