Но не могла же кума Нюрка уйти так, не вышвырнув ее из того придуманного мира. Или не замутив его.
— Как это можно? — поняв, что криком не возьмешь Евланьюшку, словно для себя сказала она. — Травур справляет, а сама как мазурика с красками ждет. Кума-то Алексея мазурик срисовывал за хорошу работу. А ее за че? На картинку-то? За мужиков?
В этот интересный момент входная дверь растворилась, и в веранду, прямо к босым ногам кумы Нюрки, мячом влетели один сверток, другой, третий. Она, глядя на такую неожиданную благость, забыла о своих вопросах, о трауре, даже о самой Евланьюшке. Подобрав свертки, двинулась было к двери, но в проеме нарисовались груженая детская коляска и торжественная физиономия кума Андреича.
— Ты откуль стоко напер? — настороженно встретила его Нюрка. — Поди, ишшо квартирантку тащишь?
— Подарки, дура! — покачиваясь, сказал кум Андреич. — Манька внука родила. Радуйся: первый внук. Гошкой назвали.
— Иде ж ты, черт лысый, облезлый, таки деньги взял? У Маньки мужик есть, пущай у его брюхо болит о коляске. Эдак мы когда из долгов вылезем?
Кум Андреич опалил жену взглядом: при ком тарахтишь, дура? Нюрка, поняв намек, прикусила язык и, поскидав свертки в коляску, ушла в избу. А кум Андреич поедал глазами Евланьюшку: «А не загасла баба. Под пеплом, золой хоронила жар-то? Ишь раздыхалась, разветрилась. Алешку по осени погребли, а эт по ком в ей такие охота и память?»
— Так что со сроком? — спросила Евланьюшка.
— Сроки, как сороки-белобоки, — хохотнул кум. Евланьюшка не приняла шутку. И он посерьезнел: — Пока никто не съезжает с квартер. — Кум Андреич вроде б даже стеснялся и сесть рядом с Евланьюшкой: какая-то она сегодня особенная. — Зять с Манькой словечко шлют: Лёленька, крестная, не согласится с дитем, Гошкой, водиться?
— Ба-ах! Да она что придумала? Манька ваша… Не больно ли чести много будет? Евланья-то Копытова в няньки? Да к кому, скажите? К кому?
— А че тебе пузыриться? Важна персона? Так классов не более моего прошла. Образ благородный, да? Ну-у, за образ нонче и табаку понюхать не дадут.
Из избы донесся пронзительный крик:
— Иде моя сумка? Ты, лысый, брал вчерась. Ищи, а не то… Дочка родила, а мы глаз не показываем. Родители!..
Кум Андреич исчез. Через минуту-другую заполучил две звонкие оплеухи и, матюгаясь, выскочил обратно на веранду. А через приоткрытую дверь донеслось заклинание:
— Черт, черт, поиграй да отдай.
Но вот кума Нюрка, так и не найдя сумки, вышла с сеткой в руках. Со значением глянула на букет. Муж понял ее взгляд, засуетился:
— Цветочков-тось возьму, — отвязал и бросил черную ленту на окошко. Завернул в прозрачную хрустящую бумагу, в которой принесла букет Евланьюшка. И подал жене. Тут только пришла в себя растерявшаяся Копытова:
— Ба-ах! Роженице такие… траурные цветы?.. Одумайтесь…
— Ты покукарекай, я те, буржуйка, кукарекну! Совестить будет меня! Эка краля! Да цветки — знам без умников! — завсегда святы, для душевности назначены. А ты чернотой их оболакиваешь. На шею себе повяжи ленточку-то. Да потуже.
«Ба-ах!» — только и вздохнула Евланьюшка. Отродясь не обращались с ней так. Да только б посмел кто! И остаток дня, всю тягостно-долгую ночь провела в кошмарном угаре. Казалось, еще сильнее пахло плесенью. Невыносимо! В груди образовывались удушливые хрипы. И подступал кашель. Иной раз, забывшись, Евланьюшка хваталась за шею, грудь с таким ощущением, будто сама поросла жуткой плесенью.
А диван? Диван-то… Он щелкал особенно громко. Как стрелял. Она не могла свыкнуться, вскидывалась. И в этот момент, скрипя старыми пружинами, аспид-мучитель больно кололся. Не кум ли Андреич приналадил там иглы? Она шарила руками по корявому дерматину: где ж эти иголки? И найти не могла.
— За грехи я казнюся-а… Ковылиночка, седая-белая-а…
Август стоял на редкость сухой и знойный. Даже ночи были теплые. Выйти бы на улицу, походить, подышать, успокоиться — нет, Евланьюшка чувствовала себя пленницей. В одуревшую голову лезли скверные мысли: «А и вправду, Евланьюшка, не повязать ли на шею ленточку черную, как подсказано? Да не затянуть ли? И прости-прощай, Евланьюшка! Была и в одночасье не станет. А вспомянут… Да что от того покойной-то: вспомянут добром или худом?..»