Любимую янтарную брошь приколола Евланьюшка. И, стоя перед зеркалом, долго причесывала волосы. Они, как и в юности, были густы, пушились и пахли липовым медом. Лишь добавилась — одна-разъединая! — седая прядь. Евланьюшка заплела косу, как девушка. Духами окропила себя. И улыбнулась: да она ж красавица непомерклая-а…
— Мне бы, дурочке, не на Воронью гору лезть, а прямо к солнышку, во столицу многолюдную. Да сам турецкий хан-султан глаз не отнял бы, проезжаючи, от Евланьюшки…
О цветах — красных маках — в это позднее время и мечтать было нечего. На площади, рядом с мостом, перед большим красивым домом, возвышалась клумба, на которой цвели канны. Евланьюшка напластала большой букет и направилась к памятнику Хазарова. Идет Евланьюшка, идет да оглянется: не бегут за ней? Сенечка да его детки — зайчики, лисички. Пусть же он скажет только:
— Да куда ты, матерь, направилась? Да за что ты, матерь, на нас обиделась?
Она ответит ему. Она ответит!
«А я за то на тебя обиделася, что я для тебя дешевле собаки дворовой. Вот поплачь же теперь, погорюй, что вогнал ты меня во сыру землю…»
Но нет Сенечки. Редкие пары влюбленных встречались ей, провожали взглядом: вот платье-то! шик-модерн! А цветы…
Золотым светом, не скупясь, луна заливала и сквер, и памятник Хазарову. И подстриженные крохотные елочки — оградка сквера, и подстриженный кустарник, и березы, и липы — все здесь дремало, обласканное лунным светом. Евланьюшка положила букет к подножию памятника и сказала:
— Ой, милы-ый! Ой, желанны-ый! Хазарушка… Всем-то я поклонилася в ножки. Один ты остался. Паду я и ко твоим ногам: прости ты меня, суровы-ый, за любовь мою неладную-у…
Встав, как б церкви, на колени, Евланьюшка трижды ткнулась лицом в мягкую, пахнущую прохладой и прелью, землю. Тень от головы бесшумно скользнула перед ней на той же земле, по тем же цветам.
— И ты, боженька, каратель грешных, прости меня, — глянув на луну, проговорила она и пошла по клумбе, села возле постамента, как на лесной полянке, не стесняя себя. Взяла Евланьюшка горсть таблеток, что когда-то сердитая докторша дала Алешеньке — от болей великих по ночам спать не мог, — и ну кидать их в рот. Словно орешком забавлялась. Проглотит одну, другую и посмотрит: не спешит ли Сенечка? И вздохнет с огорчением: «Ой же, ошеньки-и! Запоздал…» И утешит себя: «Да не бойся ты, Евланьюшка! Отпоят, отводятся со врачами со скорыми…»
Из-за кусточков вывернулся мужичок коренастенький. Вот он, Сенечка!
— Теперь-то я не уйду от тебя, — проговорила Евланьюшка, обращаясь к Хазарову, громко проговорила. Хотелось, чтобы ее слова слышал сын. Но мужичок пробежал, промелькнул, на нее даже не глянув. Не Сенечка то…
Вдруг закуковала кукушка. Евланьюшка обрадовалась, забыв о всем на свете: «Ой же, милая-а! Тебя-то, кукушечка, я и звала сюда. Тебе-то, кукушечка, и жить тут…»
И спросила, глядя в ту сторону, откуда доносился ее крик:
— Скажи мне, вещунья, сколько ж я лет проживу?
— Ку-ку! Ку-ку! — летело бесконечно. Над сквером. Над спящим городом. Евланьюшка не считала. Веки, голова тяжелели — и голос кукушки удалялся все дальше и дальше. Вот Евланьюшка ткнулась лицом в землю. Виском задела о кромку постамента. Боль вернула сознание. Евланьюшка спохватилась: где же люди? Успеют ли спасти? Увидела человека, хотела встать, но тело-то уже закаменело. Хотела крикнуть: милы-ый, позвони сыночку… тут я… Но и язык, который так исправно служил ей, теперь не повиновался. Она опять ткнулась лицом в землю. И опять, ударившись виском, пришла в сознание, словно для того, чтобы вздохнуть: о-ой? доигралася я-а-а…
Косматый парень, к которому она хотела обратиться за помощью, подошел к ней и без зова. В руках держал кукующий ящик. Постояв, поглядев на Евланьюшку, буркнул:
— Т-тоже нахлесталась? — Евланьюшка не отвечала. — Спишь, что ль? Дура нарядная, нашла место. Д-да за эт-то место… двадцать суток не пож-жалеют т-тебе.
Он постоял, озираясь. А из ящичка все кричала кукушка, отсчитывая Евланьюшке бесконечные годы жизни…
Взволнованные, запалившиеся дети Семена подняли Григория Пыжова спозаранку:
— Баба Евланья померла! Папа прислал за тобой.
Григорий собрался быстро, по-военному. Весть принял спокойно, как должное. Ребята рассказывали наперебой: бабушка-то зашла вчера да глянула на фотокарточки — и побежала за гостинчиками, но заблудилась, наверно, и померла… а они ее искали, искали, утром только нашел папка…