— Я ж, при таковской справе, столы с резными ножками продавать начну, — сказал он вслух. Посморкался. — Чуток припоздал: мода утихла, кажись, на резные ножки. Да ить мир не без дураков — купят…
Опрокинув ящик с гвоздями, кум Андреич начал пихать в него бруски, рашпили, напильники, стамески — все, что влезало. И тоже унес к порожку. Хотел еще посморкаться, да обнаружил, что потерял в суматохе тряпицу. Взялся собирать рубаночки, дорожники, фуганки, а глазами шарил по сторонам: платок-ать добрый… иде ж оборонил? Целую охапку набрал инструменту — черт на печку не вскинет, но все мало. Вздохнул даже от досады: коротки руки-тось! Один из рубанков — ладно, что не железный, — выскользнул да на ногу. Хотя и обут кум Андреич, но подскочил — прошибло-таки. Обругал Евланьюшку, будто она была виновата в том, что он зашибся, и погнал себя: «Поди-ка домой. Саранчу свою пусти — все поутянет».
Прихрамывая, припрыгивая, заторопился. У дверей зацепился за что-то упругое. Глянул — а тут шланг свернут, какого на всей Вороньей горе не сыщешь. Бери и поливай огород. С урожаем будешь.
На половине пути кум Андреич вспомнил, что самое-то главное не осмотрел — кладовую. И ну обратно. Давно он не бегал так. И запалился. Осталось до избы-то всего ничего, блохе раз прыгнуть, а встал — ни взад и ни вперед. Нет дыханья! Словно под ребра штыри забили: живот, грудь болью, огнем взялись. Хоть ложись и помирай.
Жил кум на соседней улице. Рядом совсем. Видел: жена хлопочет в огороде. Не то грядки разбивает, не то боронит. Бывало, минуты не пройдет, чтоб не глянула на дом Копытихи: Евланьюшка вышла… Евланьюшка курей гоняет… Евланьюшка печку топит… А тут головы от земли не оторвет. От безысходного отчаянья — пропадет же все! — у кума Андреича прорезался жалкий голосок.
— Нюрк! — закричал он. И руки поднял, и замахал призывно. Жена услышала. Постояла, глядя и соображая: что же такое стряслось там? И вновь принялась за дело: «Чей-то блажит муженек…» Кум Андреич оскорбился таким равнодушием и крикнул пуще. Он обозвал жену подлой бабой. Не бросая грабли, она с воинственным видом двинулась к дому Евланьюшки. У кума Андреича тотчас же исчезли колики, пропала всякая одышка. По-мальчишески шустро преодолел трудные метры, вскочил на крыльцо и юркнул в сенцы. Он уже открыл кладовую, он уже переступил порог и стоял замерев, когда жена задышала в затылок:
— Нешто ключи доверила?
— Ты ж погляди, како богатствие, — сказал кум Андреич затаив дыхание. Перед ним на стеллаже снизу и доверху наставлена обувь — сапожки, туфли, босоножки. Все модное, лучшее, дорогое, что выпускалось с тридцатых годов по сей день, было представлено здесь. Особым умом кум Андреич не отличался, но и он смекнул: неспроста тут обувка неношеной выстроена. «Норовиста кобыла… Не перед кем и нарядиться было? Мы-тось, хаживавшие, не люди? И муж — не муж?..»
На глаза куму Андреичу попались туфли с зелеными замшевыми бантиками и золотистыми застежками. Эти-то туфли Евланьюшка надевала. Да, он хорошо помнит. Кум потянулся было, чтоб потрогать их, погладить, по вовремя опомнился: «Нюрка ж тутось!» Вздохнул, сожалея, и отвернулся. Перед ним стояла растрепанная, напуганная жена.
— Куды ж ей стоко? — шаря глупыми глазами по полкам, проговорила она.
— Куды ж, куды! — передразнил ее Андреич. — Иди за мешками. И поболе бери. Я теперича тебя в лаковую красу обую. Перед зеркалом обряжаться станешь.
— Да куды ж мне! При такой фигуре…
— Опять куды ж!.. Фигуру пообточу, пообстругаю. Струмент всякий есть. Точеной изделаю.
— Хоть бы Маньке, дочери, погодились. — И вдруг спохватилась: — А ну за воров примут? Не купленное ить…
— Было чужое, станет наше!
— Да не померла она, Евланья?
— Иди ж ты, говорю! Живая, но помершая. Вот как. Сопляков гони сюды. Седни поишачить придется. И времечка мало: покуда она на шахте деньги получает. Оно и не просто, деньги-тось за дом получить. Но все ж поторопиться надоть. И че глаза таращишь? Не поняла, поди-ко? Мешки тащи!..
Когда жена ушла, кум Андреич завернул туфли с зелеными замшевыми бантиками в найденную тут же клеенку и отложил в сторону. В этих туфлях он не хотел видеть ни жену, ни дочь Маньку.
Евланьюшка вернулась под вечер. Остановилась у воротец: «Ох, уморилась я, уморилася… А не встречает меня голос родны-ый. Ни старый, ни малы-ый…» В дом заходить не хотелось, словно он уже стал чужим. Глянула поверх беленого штакетника: что за шум, гам в ограде? Кум Андреич, выпив, блаженствовал. Еще с войны в кладовой Евланьюшки висели оранжевые американские ботинки. Давали их мужу, но он наотрез отказался носить: попугай я, что ли? Кум Андреич надел их. И нарадоваться не мог: заметный теперь человек! Возле него вились дружки, носы которых тоже были вылеплены из яркой глины. Кум Андреич шумел перед ними, торгуясь: