И показания Бестужевой были на руку Лестоку.
– Теперь ясно оказывается, что Ботта принадлежал к злокозненной конспирации и при поддержке своего двора думал произвести в России великую пертурбацию, – говорил Лесток, рассказывая в обществе о так называвшемся тогда Лопухинском деле.
Муж Лопухиной после жестокой пытки уничтожил своими показаниями те способы оправдания, которые предоставляла ему жена ссылкою на незнание им немецкого языка.
– Антон Еронимович, – рассказывал простодушный моряк-кутила, – частенько бывал у меня и говаривал мне, что было бы лучше, если бы все оставалось по-прежнему, то есть если бы в правительстве была принцесса. Оно, по правде сказать, жилось тогда как-то веселее, и пирушки у разных персон бывали почаще, нежели в нынешнее время. Больно уж всем теперь стало скучно. Маркиз, – продолжал генерал-поручик после этого отступления от прямых своих показаний, – говорил мне также, что теперь пошли у нас беспорядки, что государыня сгоряча отправила в ссылку прежних министров, но что потом о них вспомнит, пожалеет и возьмет их опять к себе.
Я же, собственно, насчет министров говорил, что и прежде тут было нехорошо, так как всем они овладели. О том, что я недоволен ее величеством, не раз я говорил. Да и посудите сами, ваши сиятельства, как не быть мне недовольным? – начал жаловаться Лопухин. – При вступлении ее величества на престол был я неповинно арестован, и без всяких причин отняли у меня пожалованную мне деревню и уволили меня от службы без повышения рангом, а сами вы, господа, должны знать, что «кураж» в службе нужен. Когда со мною все это сделали, то я говорил, что лучше бы оставалась правительницею принцесса. Она, моя голубушка, к семье нашей была милостива, и мне было бы при ней хорошо, а что я в этом случае презрел принесенную мной нашей благочестивейшей самодержице присягу – в том рабски приношу повинность и сокрушаюсь сердцем.
Такое простодушное раскаяние генерал-поручика не смягчило следователей, и он через несколько дней был снова поднят на дыбу и провисел десять минут. Он не изменил своих прежних показаний и только, надумавшись, как бы удовлетворить хоть сколько-нибудь жестоких следователей каким-нибудь новым на себя наговором, добавил:
– Вспомнил я еще одну за собою вину: говорил я и про господ сенаторов, что ныне между ними путных мало, а почитай что они почти все дураки: дела не делают и только попусту народ в озлобление приводят.
Показания Лопухина имели для Лестока ту важность, что они, по его объяснению, указывали на вмешательство чужестранного министра во внутренние дела Российского государства.
– Да какое же право имел Ботта рассуждать о достоинствах и качествах российских министров и в оскорблении нынешних говорить, что ее величество возьмет к себе прежних? – горячился бывший лейб-хирург и сильно настаивал на виновности Антона Еронимовича как главного «заводчика» всего «пакостного» дела.
Следователи принялись снова за Ванюшку Лопухина, уже изломанного, искалеченного виской и встряской и со спиной, страшно исполосованной девятнадцатью ударами кнута, так как комиссия, приступив к рассмотрению его тяжких вин, постановила «поступать» с ним как с сущим злодеем, – «жестоким розыском».
Причиною тому было то, что первый допрос был произведен Лопухину еще в то время, когда он был с головою, отуманенною с похмелья, да и при заборе в комиссию хватил еще для куражу и многое наговорил сам на себя.
Раскуражившийся Лопухин болтал, что он усердно желал, чтобы Анне и ее сыну быть по-прежнему на российском престоле, что он не донес о злостном умысле маркиза, хотя и знал о том. Но что считалось всего более преступным, так это то, что он и в самой комиссии называл принца Ивана императором.
– Почему ты о рижском карауле знаешь, что он на сторону принца Ивана склоняется? – спрашивали Лопухина в комиссии.
– Сколько помнится: писал мне о том из Риги Колычев.
– Имел ли ты намерение о свержении с престола благочестивейшей нашей самодержицы и не знал ли за кем такого намерения?