- Да мало ли, - я говорю, - что погоны! Он все-таки свой! Он, - говорю, - наш!
- Верно, - говорят. - Это ты правду сказал, что ваш...
А ихний взводный командир, такой чубастый парнишка, смеется и говорит.
- Эва, - говорит, - эполеты-то - с мясом вырвал. Сдрейфил, белобандит?
- Сам ты бандит, - говорю. - я тебе, знаешь, - за оскорбление...
Я задохнулся даже. "Что, - думаю, - за черт? К своим попал, а так встречают".
Я говорю:
- Я тебе зубы пересчитаю.
Он говорит:
- Ладно. После посчитаемся. Товарищи, - командует, - убитого обыскать, а этого счетовода гони в Бандурово до комиссара.
Я тут только и понял.
- Вы что, - говорю, - думаете, я - белый?
- Нет, - говорит, - ты, пожалуй, серо-буро-малиновый.
А Зыков по-прежнему все лежит в пыли. Его поворачивают на спину, на бок и шарят во всех карманах. Говорят:
- Еще дышит.
- Ладно, - говорит взводный. - Пускай подышит. Погода сегодня чудная.
Вынимают тогда из кармана Зыкова бумажки. Читают:
"Василий Семенович Зыков, первого эскадрона добровольческой казачьей дивизии генерала Мамонтова рядовой".
- Н-да, - говорит взводный. - Это наш. Это по всему видно, что наш. А ну, - говорит, - на коня, хлопцы!
А мне говорит:
- А ну, солдат... Вперед - за бога, царя и отечество!
- Ну нет, - говорю. - Я не оставлю своего товарища. Берите его с собой. Слышите?
- Извиняемся, - отвечают. - У нас катафалка с собой не захвачено.
- Я, - говорю, - не пойду без него.
- Не пойдешь? Верно? Не шутишь? Ну, если так, то бери его сам. Неси на закукорках. Согласен?
А я - что вы думаете? Я понатужился, сграбил Зыкова в охапку и положил на плечо. Ну, тяжело, конечно, а все-таки я не упал и Зыкова не уронил и стою на своих ногах.
Ну, тут мы поехали.
Спереди едут двое на дозоре, слева еще один, справа еще один, сзади взводный на белой лошади, а посредине Зыков на мне. Конечно, ноги у меня неподкованные, и шибко бежать я не в силах. Тем более, что мозоли, спина... Сами знаете. Я не особенно шибко иду. И невесело.
Иду я, как пьяный. Глаза закрываются, ноги шатаются... И все время, тем более, на коней натыкаюсь. Все время меня окрикивают:
- Эй! Беляк! Лошадей не пугай... Чучело!
Я говорю:
- Извиняюсь. Нечаянно.
И дальше иду. Мне, понимаете, все равно, что кричат. Мне не жалко. Такая в башке чепуха, что и думать не хочется.
Думаю только, что чепуха. Чепуха такая, что ужас! Ужас, какая чепуха! Ведь это представить надо: буденновец к Буденному в плен попал!
А все-таки мне спокойнее.
Свои ведь, черт подери! Ведь свои все-таки, со звездочками. Разве я надеялся, что увижу своих, со звездочками? Нет, никогда не надеялся.
А сбоку копыта стучат. И в голове стучит. И на плече Зыков поминутно вздрагивает.
"Ах, - думаю, - бедняга Зыков! Погиб ты, - думаю, - не за медную пуговицу. И не увидал ты мечту своей жизни, товарища Буденного".
Но я не могу. Я чуть не падаю. Чуть под копыта не попадаю.
Слышу - сбоку смеются:
- Эх, солдат! Мало ты каши ел. Видно, белая каша не очень-то жирная. А?
А я и сказать ничего не могу. Даже выругаться как следует не могу. Я прямо падаю.
Тогда говорит кто-то сбоку:
- Давай, - говорит, - солдат, клади свово друга моему коню на загривок.
Я положил. Я, помню, "спасибо" сказал и взвалил своего бедного Зыкова на теплую лошадиную шею. Ну, он повис и руки свесил. А я дальше пошел.
Уже темно стало. Уж звезды наверху замигали, когда мы въехали в село Бандурово, Марьевской волости, Луганского уезда.
И помню, что мы на каком-то дворе долго чего-то ждали. Тут часовые стоят, тут Зыков лежит на земле у колодца, а я на корточках рядом сижу и плачу.
Может быть, у меня нервы расстроились, может быть, я устал, но мне тяжело было, товарищи, смотреть, как помирает мой друг.
Он дышал еще. Но так, знаете, - невесело и нечасто. Вздохнет, замычит, головой поерзает - и снова молчит. И кровь уже не идет с виска. А это худо.
Я говорю:
- Зыков!
А он молчит. И глаз не открывает. И ушами не шевелит.
Я говорю:
- Зыков!.. Да брось!.. Не журысь! - говорю. - Все ладно будет. Ошибка ведь вышла. Ведь это наши, буденновцы, - говорю, - со звездочками. Завтра мы, - говорю, - Зыков, сами наденем звездочки и пойдем до Буденного знакомиться. Вот я тогда и скажу: "Товарищ Буденный, позвольте вам познакомить мово друга Василия Семеновича Зыкова. Он - первый герой на нашем земном шаре..." Зыков, ты слышишь? А Буденный тебе ответит: "Да, - скажет, хороший ты парень и вид у тебя боевой, но только служить тебе не у белой сволочи, не у Деникина, а в особом отряде товарища Заварухина". И пошлет тебя к нам в часть. Ты хочешь, - говорю, - Зыков, к нам в часть?
Чепуху, конечно, я говорю, потому что Зыков не слышит, молчит и лежит у колодца, как дерево.
Тут отворяются двери, и из дому кричат:
- Пленных!
Это я-то пленный!.. Подумайте только: буденновец к Буденному в плен попал!
Ну, вводят меня в избу. В избе, понятно, и хлебом, и щами, и керосином воняет, под иконами стол стоит, на столе - молока кувшин и английский маузер. А за столом сидит молодой парень в кавказской рубахе. И другой рядом с ним - в кепке. И еще, с бородой - у окна. И еще какие-то - я не помню.
- А ну, - говорят, - ходи, голубчик, сюда, поближе.
Зыкова кладут на лавку, а я подхожу к столу.
Все они разглядывают меня, как будто я не человек, а чудо. Потом они начинают писать акт.
- Фамилия? - спрашивают.
Я говорю:
- Трофимов Петр Васильевич.
- Чего? - говорят.
Я говорю:
- Я не могу вам громко отвечать, у меня горло чернилами смазано.
- Фу, - говорят, - чумовой!
Я говорю:
- Что?
Они говорят:
- Рядовой?
- Да, - говорю, - особого отряда товарища Заварухина боец.
- Как! - говорит парень, который в кавказской рубахе. - Ты заварухинец?
- Ну конечно, - говорю.
- Что за чепуха! Товарищи, где вы его взяли?
А те говорят:
- Заливает, товарищ комиссар. С мамонтовской дивизии чистокровный разведчик. Вот документики.
И кладут перед ним на стол зыковский военный билет.
Я говорю:
- Ну так что ж? Это - Зыков. Он беглый мамонтовец. Это верно. А я Заварухина боец. Я вез, - говорю, - секретный пакет к товарищу Буденному.
- На чем это, - спрашивают, - вез?
- На Негре, - говорю.
- На каком негре? Ты, - говорят, - голубок, не в Африке. Ты, голубок, в Российской республике.
- Да, - говорю, - я знаю, что я в Российской республике. Но Негр - это лошадь.
- Да? А где же она, твоя лошадь?
- Потонула, - говорю.
- Это лошадь-то потонула?
- Да, - говорю, - представьте себе... Затянул чересчур подпругу, ну, с ней в воде худо стало.
- Вот, - говорят, - чудеса какие! Ну, а пакет-то твой где?
- Ну где? - говорю. Обозлился я, помню, страшно. - Где? - говорю. Съел!
Как загогочут:
- Хо-хо-хо!
Не верят, понимаете... Ни одному моему слову не верят. Думают, я треплюсь.
Я говорю:
- Вот у меня и спина вся исстегана. Видите? Что, я сам себя, что ли, шомполами отхлестал?
И тут я задрал рубаху и показал. И тому, который в кавказской рубахе, и тому, который в кепке, и тому, который стоял у окна, с бородой.
У окна, с бородой, говорит:
- Это да. Это так невозможно себя самого исхлестать. Это верно. Вон ведь как, черти, излупцевали! Кто это тебя так?