Альбер мрачно взглянул на Эду.
-Это уже что-то для палачей…
-Палачи – это только исполнители закона, - фыркнула она. – Гилот всегда говорил, что презирать палачей – глупо. Они только исполняют свой долг.
Ронан снова глухо застонал. Альбер и Эда, прервав, не сговариваясь, свой разговор, склонились к нему так низко, что едва не столкнулись лбами над телом Ронана.
Он же слабо открыл глаза, не понял сразу, что это за жуткие лица над ним, но осознал, вспомнил и, слабо улыбаясь, тихо, с хриплым стоном спросил:
-Вам поговорить больше не о чем?
Эда и Альбер, снова, не сговариваясь, подняли головы, взглянули друг на друга, и перевели, как по команде, взгляд на очнувшегося Ронана.
И он дернулся в попытке засмеяться, но боль пронзила его и опрокинула всякую его попытку к смеху. Эда бросилась к дверям, грозно позвала целителя, пока Альбер пытался высвободить свое грузное тело из плена кресла.
Целитель ворвался, метнулся к Ронану и замахал руками на мешавшихся ему людей. Эда и Альбер вынужденно отступили в сторону, а затем, осознав, что бессилие им тошнотворно, вывалились в соседнюю комнату, которая оказалась столовой…
Альбер тяжело дышал от сотрясающего его нервного чувства. В какой-то момент, он, дернувшись, метнулся к деревянному буфету, извлек из него тяжелый плетеный кувшин и два кубка. Наполнил резво оба и один толкнул к Эде.
-Я не буду! – испуганно прошептала она, но тут из-за дверей донесся сдавленный стон Ронана, стон очень болезненный, и Эда одним махом проглотила все содержимое кубка. Горло обожгло, но в голове прояснилось.
А еще почему-то ей стало легче.
(14)
Принцессе Катерине снился родной дом. Во сне она была счастлива. Во сне не было нелюбимого супруга, не было военно-походного лагеря, не было ничего, что теснило ей грудь в реальности тяжелой плитой, давило в землю.
Она была настоящей и живой.
Та поспешность, с которой собрали принцессу Катерину с солдатами и деньгами, с припасами и лошадьми, ясно дала понять, что ее коронованный супруг едва ли не выжидал удобного случая, чтобы избавиться от своей жены.
Когда пришло время для расставания, они мялись. Катерина знала, что Филипп ее не любит, что она совершенно ему не нужна и все-таки какое-то чувство недосказанности повисло между ними. Они расставались, зная, что их брак заканчивается здесь, именно здесь.
-Ну…выдашь мне Лагота, его земли платят в мою казну и мы больше не муж и жена, - Филипп мог хорохориться во время Совета, когда шло обсуждение этого предложения, мог выступать гордо на пирах, когда поползли слухи о походе в народе, но когда он стоял вот так, перед своею женой – храбрость куда-то ушла.
-Я не вернусь, - ей хотелось, чтобы он пожалел. Катерина разрывала Божественную Клятву – совершала преступление перед богами и собой, перед рыцарями Луала! Ей хотелось, чтобы и Филипп чувствовал в сердце ту же тоску, что и она.
-И не надо, - согласился Филипп.
Еще помолчали. Затем, когда тишина достигла своего звенящего предела, король промолвил неловко:
-Удачи…
-Спасибо, - Катерина кивнула и протянула руку своему пока еще супругу. Филипп удивился, но коснулся ее руки. – Спасибо за всё.
-Удачи, - повторил Филипп и быстро отошел подальше, будто бы боясь, что Катерина отравит его своим присутствием.
И начался путь. Путь на захваченную Лаготом родину, путь домой. Катерина знала, что Вандея слишком слаба, чтобы защититься, у нее нет ни когтей, ни зубов, ни оружия против всей подлости. Слишком набожная, слишком святая.
Что ж, может быть, отмолит Вандея и разрушение Божественной Клятвы своей старшей сестры?
Но путь еще так далек. И встреча далека. А там…Катерина пыталась представить, что там? Как ей выбивать Лагота со своей земли? Как ей говорить с ним? Ах, как жаль, что она уехала так быстро! Как жаль, что не умела оставить переписку хоть с кем-то, кроме Моро.
Моро…ее сердце – верное и сухое, разломанное разрушенной Божественной Клятвой, а до этого – скованное ею же, дрожало при одной только мысли об этом человеке.
Моро был советником еще при ее отце. Тогда он казался ей – маленькой девочке очень уж взрослым, но, войдя в юность, Катерина поняла, что между ними разница малая, просто Моро ведет и ставит себя иначе, а еще – жизнь хлестанула его гораздо сильнее.