Вот Малышев и определялся.
Вокруг дома бегали собаки, день и ночь бродили патрули из вооруженных слуг. Внутри было пусто…
Пили друзья по-черному.
Специально они не старались, но просто сначала почему-то закуски не потребовали, а потом уже было не до того, хотя слуги, угадывая желания хозяина, сами принесли блюда и вазы с мясом и фруктами.
Захар еще в самом начале процесса, узнав про терзания товарища, предложил было наплевать и забыть. Все равно им пора домой, здесь нынче очень уж жарко.
Костя на легкий вариант решения жизненной дилеммы не шел. По его мнению, ответ должен был медленно вызреть, сам прийти по мере опустошения запасов спиртного. Честно говоря, последнее было маловероятно, так как деятельность перегонного цеха не останавливались, но товарищей это не пугало.
Когда Улугбек Карлович заглянул на террасу, занавешенную от жары влажными простынями, которую друзья избрали местом пребывания на второй день запоя, то тут же захотел выскочить обратно. Воздух был пропитан сивушный запахом, весь пол покрыт хлебными крошками и черепками от двух разбитых кувшинов, тут же находились несколько винных луж, присыпанных свежим сеном, и прочие следы активной жизнедеятельности. Посреди всего этого великолепия за столом сидели, обнявшись, Захар и Костя. У обоих опухшие лица, воспаленные глаза, всклокоченные волосы.
– И давно вы так? – Археолог оглядел наконец-то помещение, брезгливо смахнул со свободного табурета остатки еды и сел.
Костя сфокусировал взгляд, потом начал толкать в плечо красноармейца, тупо разглядывающего голую стену.
– Захар, глянь, галюник! – Он ткнул пальцем в сторону Сомохова, при этом задел чашу с надгрызенными яблоками, поставленную зачем-то на блюдо с бужениной, отчего вся конструкция с грохотом полетела на пол.
На шум повернулся Пригодько. В отличие от товарища, сибиряк был еще вполне адекватен, хотя и не очень быстро реагировал на изменения окружающей обстановки. Говоря по-простому, спьяну Захар жутко тормозил, но далее в таком состоянии он не собирался считать себя жертвой воспаленного воображения, поэтому просто поздоровался с прибывшим:
– Бон джорно, Карлович!
Это усилие исчерпало резервы, уцелевшие после ночных возлияний. Голова красноармейца начала неуклонно заваливаться к близкой столешнице. Если бы не товарищ, оживший с приходом гостя, то Захар явно закончил бы утро на столе или под ним.
Костя придержал поплывшего собутыльника.
– А мы тут… пьем, дружище, – констатировал очевидное номинальный хозяин виллы, приглашающе махая новоприбывшему. – Садись к нам! Давай! Тут есть место.
Улугбек Карлович осуждающе поджал губы, но морализировать не стал и пересел поближе. Костя молча набуравил ученому полный кубок разбавленного спирта:
– Пей!
Сомохов покачал головой и отодвинул от себя посуду.
– Не нравится, – протянул Костя. – Брезгует его благородие, екарны бабай.
Улугбек Карлович вздохнул, взял кубок и отпил половину. Малышев пьяно улыбнулся:
– Вот так… Вот… А то, понимаешь, сам видишь, как бывает, чтобы, значит, если что…
Запутавшись, фотограф умолк. Рядом с ним, придерживаемый под руку, уже сопел Захар.
– Что случилось? – задал очевидный вопрос ученый.
Костя недоуменно поднял голову, как и у красноармейца неудержимо влекомую к столу.
– Как что?! Пьем!
Улугбек Карлович пододвинул к себе блюдо со вчерашней ветчиной, снял подсохший верх и начал отрезать сочную мякоть.
– Это вижу, что пьете. Почему пьете?
Фотограф задумался, машинально вытер руки, потом, вспомнив, подпер голову и задумчиво ответил:
– Нас тут чутка не прирезали… Но… Наверно, прирежут, если останемся… И… Ик! Алессандра от меня уходит…
Сомохов понимающе кивнул:
– Бывает… А из-за чего? Уходит в смысле?..
Слова об угрозе для жизни он всерьез не воспринял, списал их на состояние товарища.
Захар, утративший на секунду поддержку, кулем свалился на лавку и оттуда под стол, но, казалось, Малышев этого даже не заметил.
– Говорит, беременная. Мол, если пойду в поход, то могу и не возвращаться.
Костя налил себе еще. Сомохов какое-то время обдумывал услышанное, а потом последовал его примеру.
Молчание длилось почти минуту.
– А ты располнел, – невпопад заметил ученый, глаза которого привыкли к полумраку занавешенной от солнца террасы.
– Ми-и-и… – Костя снова икнул и похлопал себя по появившемуся пузу. – Мирная жизнь, мать его… Мирная и семейная.
Улугбек Карлович понимающе покачал головой:
– И что надумал делать?
Тот пожал плечами:
– Еще ничего.
Сомохов подождал, не последует ли продолжения сентенции, но товарищ молчал.
– А что собираешься делать?
Фотограф почесал голову, всклокоченную после бессонной ночи.
– Что? Думаю, ехать ли мне с вами или тут остаться. – Он медленно вытер подбородок, задумчиво глотнул из кувшина. – Остаться, снести на фиг эту Геную со всеми их кланами, мать их. Спалить тут все вокруг километра на два, забор поставить и… Ик!.. Вот ведь пристало! О чем это я? Ага… – Костя придвинул к себе налитый кубок с водкой. – Забор поставить и жить-поживать, детей наживать.
Сомохов задумчиво посидел, сопереживая нелегкому выбору, потом пододвинул кувшин со спиритусом к себе.
– Ну и… Так остаешься?
Костя еле слышно выдавил:
– Нет… Блин! Не знаю я!!!
Наступило молчание, которое на этот раз затянулось на несколько минут. Компаньоны по очереди вздыхали, пили теплый и выдохшийся напиток собственного производства, ели подсохшие закуски.
– А ты женись! – неожиданно предложил археолог. – Я сам вот все никак не собрался, хотя и годы уже солидные. А тебе можно.
Костя вскинулся:
– А я что?! Чего это так, что мне – женись, а ты – молодой еще? – Он нахмурился. – Вас оставь и…