— Мне надоели твои шутки. Я не хочу, чтобы ты даже смотрел на нее. Не сейчас.
— Не сейчас?
Слышно плохо, поэтому я прижимаю ухо к щели.
— И что это должно значить? Это из-за того, что она расплакалась? Откуда мне было знать, что обычная фотография в интернете доведет ее до срыва? Она слишком драматизирует.
— Ради всего святого, Стоун! Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. — Эван рычит так громко, что я отшатываюсь от двери. — Разве ты не заметил, что Рен нет в соцсетях? Что ее фотографий нет в интернете? Вообще нигде? — Следует короткая пауза, прежде чем Эван продолжает: — Конечно, не заметил. Ты слишком эгоистичен, чтобы думать о ком-то, кроме себя.
— Нет ничего плохого в том, чтобы быть сосредоточенным на себе. Я начну беспокоиться о других, когда разберусь со своей карьерой.
— Нет, но есть что-то неправильное в том, чтобы вредить невинным людям только потому, что ты слеп к реальным проблемам, с которыми сталкиваются другие.
— Хочешь поговорить о нанесении вреда невинным людям?
Мои глаза расширяются, и я бросаю взгляд на свои вещи в изножье импровизированной кровати. Похоже, мне пора собираться. Стоун имеет полное право сдать меня прямо сейчас.
— Что? — спрашивает Эван. Он звучит так, будто терпение на пределе.
— Сначала ты. Какие реальные проблемы у Рен сейчас, когда она совершеннолетняя и больше не та бедная девочка с палками вместо ног, которую перебрасывают из одной приемной семьи в другую? А? Потому что со стороны выглядит так, будто у нее все отлично.
— Отлично? Она спит в гребаной кладовке из-за тебя.
— Она не так уж и невиновна во всей этой истории, Эван. Просто ты этого не видишь, потому что слеп ко всему, что она делает.
— Это ты слеп, Стоун.
Ноги подкашиваются, я хватаюсь за ручку двери. Они ругаются вполголоса, но я слышу каждое слово. И пусть я ненавижу Стоуна, я не хочу вставать между ними. Эван для меня слишком важен, чтобы разрушать их дружбу.
— Ладно, тогда просвети меня. Почему фотография стала такой проблемой?
Мои пальцы крепче сжимаются на потертой бронзовой ручке.
— Ее гребаный папаша вышел на связь. Ты опубликовал фотографию, и он нашел ее!
Мне приходится собрать всю силу воли, чтобы не выскочить на кухню и не сказать Эвану, чтобы он замолчал. Но вместо этого замираю, прижавшись головой к двери, и с горечью думаю о том, почему моя жизнь должна быть такой сложной.
— Разве он не в тюрьме?
Я делаю глубокий вдох, пытаясь избавиться от тревоги, засевшей на задворках сознания.
— Ты думаешь, раз он в тюрьме, то не может ее терроризировать? Не может угрожать ей?
Шаги отдаляются за дверью, и я понимаю, что их разговор перешел наверх.
Голос Эвана понижается до шепота.
— Ты даже не представляешь, через что ей пришлось пройти в старших классах, Стоун. Ты хоть раз задумывался, почему я никогда не разрешал тебе остаться с ночевкой?
— Задумывался, но я решил, что ты просто запал на нее.
Я морщусь от отвращения.
— Это было из-за ее ночных кошмаров. В первое время после переезда она почти каждую ночь кричала так, как будто ее убивают. Так что отвали на хрен, потому что ни ты, ни я на самом деле не знаем, что ей пришлось пережить.
Я прислоняюсь головой к двери и стою так до тех пор, пока их шаги не стихают. Потом ложусь, снова смотрю на луну и стараюсь думать о чем угодно, только не о звонке от отца.
— Она довольно хороша в этом. — Гас подталкивает отца костлявым локтем, пока они наблюдают за мной с другого конца трейлера.
Пот струится по коже, скатывается мимо ключицы и исчезает в вырезе майки. На улице тридцать два градуса, а внутри трейлера будто все пятьдесят. Конфорка газовой плиты спалила мне все волосы на руках, и хотя я отлично разбираюсь в математике и знаю разницу между кислотами и щелочами, проводить «научные эксперименты» под присмотром наркозависимого отца и его помощника — не мое представление о веселых летних каникулах.
— Знаю. Я учил ее годами, и она превзошла все мои ожидания.
Я бросаю взгляд на отца и жалею, что не могу поправить маску на своем лице. По крайней мере, он выдал мне нормальную лабораторную экипировку, пока я готовлю один из самых опасных наркотиков в мире.
Вот чем закончились «научные опыты», которые когда-то сблизили нас с папой.
Он готовил меня к этому с самого детства.
— О, она хороша, это точно, — голос Гаса постепенно сходит на нет. Его мизинец покрыт белым порошком, и, опустив маску, он втягивает свежую дозу через нос.
Мой отец делает то же самое рядом с ним.
Необходимо протестировать продукт.
Или это просто предлог, чтобы нанюхаться.
У отца звонит телефон, и я стискиваю зубы.
— Можешь ответить снаружи? — стараясь контролировать тон, хотя внутри все кипит. — Это отвлекает.
— Что угодно для моей любимой маленькой ученой, Тыковка.
Я чуть не фыркаю. Ученой? Скорее варщицы метамфетамина, но кому какое дело до терминов.
Как только дверь закрывается, я снова принимаюсь за измерения, игнорируя Гаса и его цепкий взгляд. Он всегда наблюдает за каждым моим движением. Называет себя моим дядей, но я точно знаю, что дяди не смотрят на племянниц так, как он смотрит на меня.
— Иди сюда, малышка.
Я молчу. Ложка дрожит в руке. Я бросаю взгляд на дверь и гадаю, когда вернется отец. Он редко реагирует на похабные комментарии своих друзей, и не раз закрывал глаза на их неуместные прикосновения. Но я продолжаю надеяться, что он заступится за меня хотя бы раз.
— Я сказал, иди сюда.
— Я не могу остановиться, иначе вся партия будет испорчена.
Это ложь, но он об этом не знает.
— Ладно, тогда я подойду сам.
В груди все сжимается, а во рту пересохло. Колба передо мной начинает закипать, и если я не сосредоточусь, все пойдет к чертям. И я не знаю, что хуже — наказание отца за испорченный продукт или прикосновение Гаса.
— Не трогай меня, — предупреждаю я. Я пытаюсь вспомнить, что уже смешала, но не могу сосредоточиться.
— Почему нет?
— Потому что ты меня отвлекаешь, а я стараюсь все сделать правильно.
— Я отвлекаю тебя? — Его отвратительное, теплое дыхание смешивается с потом на моей шее. — Вот так?
Мокрые губы касаются моей кожи, и перед глазами все плывет.