Ах, повара! Пора вамПирами удивить,Диковинным приправамВниманье уделить.
Нам с ненасытным правом —Охотиться, удить,И обрывать бесславноПреемственности нить.
Но ощущаю сноваСухарика ржаногоНеощутимый вес.
И слышу смутно сзади:– Подайте, Христа ради,Хлеб – чудо из чудес!
Старая Рига
Ворожба старинных названий,Тех, что знала давным-давно,А на небе – гравюры зданий,Улиц каменное полотно.А во дворике, как украшенье,Упрощенная камнем судьба:Двух облупленных рук скрещенье,Попирающих два столба.Шлемом сплющенные парадным,С давних мучаются времен.Многотрудным подвигам ратнымСтон их каменный посвящен.Но забыто ратное поле,Растворились черты лица,Только память смерти и болиСохранила прихоть резца.Только память…Но память свята —В ней чужой безымянный плач.Прибежали во двор ребята,Притащили футбольный мяч.Штанга! Вздрогнуло рук скрещенье,Осыпается пыль веков…Я судья. Но мне для решеньяНе хватает футбольных слов.Переулочки. Переулки,Потревоженные дворыПовторяют длинно и гулкоУдивительный ритм игры.Повторяющееся действо,Обновившееся слегка,И опять побеждает детство —Побеждает во все века.Выше смерти и выше болиМяч летит над живущим днем.Я, конечно, не о футболе,Но немножечко и о нем.
Дом
Мне, видно, перестраиваться поздно.Стою я, словно обреченный дом,И, может быть, пора меня на слом.Но я ведь тоже приносила пользу —
В два этажа, не в двадцать этажей,Скрипуче, деревянно, без комфорта.И дорогие, выцветшие фотоСо стен снимают бережно уже.
Плеснет щепа, известка запылит,И станет пол мой зыбким и неровным,И закричат обрушенные бревна,И каждое протяжно заболит.
Я все пойму, я все приму сама —И эту боль, и разрушенья эти:Во мне когда-то вырастали дети,Чтобы построить новые дома.
Гаданье
На неприметном полустанкеПод паровозные гудкиПроезжим ворожат цыганкиПо пыльным линиям руки.
Ах, сколько линий на ладони,Все описать – не хватит слов.Ах, сколько судеб в эшелонеМеж чемоданов и узлов.
Цыганка долго хмурит брови,Дрожит седая прядь на лбу:Как трудно в зеркальце рублевомЧужую разглядеть судьбу!
– Ах, не давай ты мне задатка,Потертый кошелек закрой,Ведь будет все равно загадкойНебритый сумрачный король…
Есть дальний путь, плацкарта в жестком,Все так, как было до сих пор.А впереди уже зажегсяОгнем призывным семафор.
Где завтра буду я счастливой?В каком бродить мне далеке?Ведь всех дорог не счесть, как линийНа ожидающей руке.
Пляска
Песню детскую написатьИ для взрослых придумать сказку…Я пошла бы нынче плясать,Но боюсь, не выдержу пляску.
В жизни все случалось не впрок:Скорбный пляс на крыше вагона,И тяжелого хлеба кусок,И бессилье чужого стона.
Это все ученье мое:Головою об стенку билась,Поняла про житье – бытье,Но плясать уже разучилась.
На пуантах скорбит Жизель —У нее профессия это…Воет ветер, метет метель,Пляски нет и музыки нету.
«Ах, уж эта мне полукровка!..»
Ах, уж эта мне полукровка!Никакого спасенья нет.И двусмысленность, и рисовкаВ мешанине моих примет.
Об одном размечтаюсь крове, —А уже поманит другой…И воюют, воюют крови,Чтоб не выдюжить ни одной.
Размечтаюсь я о погроме,Ради сытого живота,Чтобы в теле моем, как в доме,Не осталось потом жида.
Ну, давай, биндюжники, дружно —Кладезь вы легендарных сил…Но усталостью пьян биндюжник,Он о планах моих забыл.
Я его тороплю – скорее!Ведь упустишь такой момент! —Но биндюжник щадит еврея:Ведь родня – и интеллигент.
Я ему про всю неуместностьИ про то, что наука – вред.Уважает интеллигентностьИ талдычит мой прадед: «Нет!»
Согревается поллитровка,Утонув в его пятерне:«Ты – кровинка, не полукровка!» —Говорит он, довольный, мне.
Моя поэзия
Я, как художник, с натуры пишу —Пейзаж, портрет, —И, глядишь —Уже на мокрое масло дышуСтароарбатских крыш.
Уже говорю, где боль, а где ложь,Где холод, где искра тепла…И если в будущем зла не найдешь,Значит, и я помогла.