— Такое вот, мам, дело, — сказал я. — Ты только не очень волнуйся. Ладно? Письмо тут пришло Роберту Ивановичу... Из консерватории. Так он, знаешь, лежит и в потолок смотрит. И ничего мне не говорит.
Чувствовалось, что мать заволновалась, — голос ее слегка осел:
— Неужели отказали... С чего бы это? Просто даже не верится. Ты пока никуда не уходи. А я сейчас... Мигом...
От горисполкома до нашего дома было рукой подать, И мать пришла скоро. Сразу подалась к своей комнате, кивнув мне на ходу, дескать, иди за мной; вошла и тихо спросила:
— Отказали?
Роберт Иванович вяло поднялся, сел на тахте и ответил:
— Почему? Нет, не отказали. Разрешили.
Он протянул валявшуюся рядом четвертушку бумаги. Мать прочитала письмо и обрадовалась:
— Конечно же — вызов пришел. А чего нам головы морочишь? Надулся, как сыч... Ребенок... Ей-ей, ребенок. Двое детей у меня: ты и Володя. Он тоже ничего толком не узнал — и сразу давай звонить. Напугал меня так, что я ног под собой не чувствовала, когда домой бежала.
Посмотрела на него и на меня и развела руками:
— Ну право, зачем же вы так?
Роберт Иванович и не обратил внимания на ее упрек.
— Знаешь, о чем думал? Десять классов я когда окончил? Задолго до войны. В училище от общеобразовательных предметов был освобожден. Почти ведь все забыл. А ну как провалюсь на экзаменах. Очень будет неловко — ведь не юноша.
Чепуховину он нес: память у него была хорошей, отчим наверняка многое помнил, и времени подготовиться к экзаменам было достаточно.
Присев к столу, мать внимательно на него посмотрела:
— Ты что, не хочешь ехать?
— Сама посуди, у нас хоть и маленькая, а семья. В консерватории же не год и не два учиться... А жить когда?
По-моему, мать перестала его понимать.
— Что значит жить? — спросила она. — В консерватории ты что — жить не будешь?
— Ну-у, жить... Работать, деньги для семьи зарабатывать, отдыхать в нормальных условиях, а не на койке в студенческом общежитии валяться. Разве не имею на это права?
Мать прижала к вискам пальцы, словно у нее разболелась голова:
— Подожди... Подожди, пожалуйста. Куда-то мы не туда поехали. Конечно, имеешь ты на все это право, только, я думаю, понятие жизни значительно шире... Думала, тебе надо учиться, чтобы полнее раскрыться, выразить себя...
— Выразить? Хорошо, понимаю тебя: раскрыться, себя выразить. Оперный театр откроется — и пойду туда петь. Разве нельзя и без консерватории себя выразить, стать настоящим оперным певцом?
— Конечно, можно. Кто говорит?.. Но зачем надо было тогда огород городить?
— Извини, но это была твоя затея. Это ты меня вез подталкивала, чтобы я под старость ходил в студентах, — он посмотрел на нее с подозрением. — А зачем? Почему тебе так хочется меня спровадить? Решила пожить врозь? Скажи прямо.
От удивления мать даже рот приоткрыла:
— Да я как-то, знаешь ли, о себе и не думала. Как тебе лучше... — и засмеялась: — Надо же вот так все взять и перевернуть.
Задумалась, посидела молча, а потом сказала так, словно все еще продолжала удивляться:
— Совсем о себе не думала. Как тебе лучше хотела.
3
Повестка из военкомата пришла немного раньше, чем я ожидал. Дежурный офицер за столиком с тремя телефонами взял ее, прочитал и посмотрел на меня как-то остро, с любопытством. Но тут же напустил на лицо равнодушное выражение, отдал повестку: «Проходи. Тебя ждут в кабинете военкома». И я пошел по мягкой ковровой дорожке в глубину коридора, недоумевая, зачем понадобился самому полковнику. В пустой приемной было светло, круглые шляпки гвоздей на обитой черной кожей двери ярко блестели.
Помедлив от волнения, я потянул на себя дверь:
— Можно? — и растерялся, увидев в кабинете не полковника, а постороннего мужчину в штатском.
Он стоял у окна, заложив руки за спину, и внимательно рассматривал что-то во дворе. На мой голос медленно повернул голову: похоже было, заинтересовался и тем, кто вошел, и не мог оторвать взгляда от происходившего там — во дворе за окном.
— Володя Согрин? — спросил мужчина.
Я смущенно пробормотал:
— Дежурный офицер сказал — здесь меня ждут...
— Заходи, Володя, — сказал мужчина и твердым военным шагом прошел к столу.
Вдоль одной стены кабинета по-солдатски ровно выстроились в ряд дубовые стулья на крепких ножках и с прямыми высокими спинками, на такой же стул сел и мужчина в штатском, а мне, широко поведя рукой — выбирай любое, — показал на два кожаных кресла, с другой стороны стола:
— Садись. Нам надо поговорить.
Едва я сел в мягкое кресло, как сразу утонул в нем: показалось — провалился на его податливом сиденье чуть не к самому полу. Мужчина от этого словно высоко вознесся на своем стуле, а поверхность стола уже не просматривалась, но я еще раньше заметил на столе, за массивным письменным прибором из серого мрамора, папку с жирными черными буквами: «Личное дело», — и коробку с папиросами, небрежно брошенную на эту папку.