«На загородной даче, опившийся, он сначала долго скандалил и ругался. Его удалили в отдельную комнату. Я вошел и увидел: он сидел на кровати и рыдал. Все лицо его было залито слезами. Он комкал мокрый платок.
— У меня ничего не осталось. Мне страшно. Нет ни друзей, ни близких. Я никого и ничего не люблю. Остались одни лишь стихи. Я все отдал им, понимаешь, все. Вон церковь, село, даль, поля, лес. И это отступилось от меня.
Он плакал больше часа.
„Пусть вся жизнь за песню продана“, — это из последних его стихов».
Другой свидетель, Вадим Шершеневич, рассказывает, как угнетала Есенина в последние годы мысль, что слава ему изменяет, что его как поэта недостаточно ценят.
Любовь к родине постепенно сводилась к воспоминаниям детства. С новой перерождающейся деревней он не был связан органически. Новые, молодые поколения он мог по-пушкински приветствовать, но и только… На душе горький осадок:
Его любовь к родине, так прекрасно лирически выражаемая в его стихах, в его будничных беседах, принимала часто узконационалистический оттенок. Отсюда для него ряд неприятностей. Все это натягивало нервы. Хотелось забыться. Но забвение в вине в конечном итоге только усиливает отчаяние, истощает силы. Получается безвыходный круг, сеть тупиков.
Гордиевы узлы всего лучше разрубает смерть. А самоубийство спасет и славу. Лет десять или пятнадцать тому назад одна английская беллетристка покончила с собой, чтобы обратить внимание на свои произведения. Да и у нас самоубийства вели иногда к оживлению литературного успеха. Была, например, в Москве такая поэтесса Надежда Львова. Рецензенты отзывались о ней пренебрежительно, стихи ее не раскупались. Но вот она застрелилась. Кажется, это было на романической почве. — И все экземпляры ее стихотворений были раскуплены в несколько дней. Вышло второе издание, посмертное, и разошлось также хорошо… Потом уже ее начали забывать. Есенин таких случаев мог и не знать, но это ничего не меняет: конечно, насильственная смерть должна привлечь к себе более внимания, чем «непостыдная, мирная кончина живота» на постели. К тому же он боялся пережить свою славу. Про одного из современных поэтов Есенин сказал мне однажды (это было в 1921 г.): «Обратите внимание, что ему уже за сорок. Следовательно, поэтический возраст для него прошел. И вот последняя книга его стихов уже свидетельствует об упадке. Вообще, лирический поэт не должен жить долго».
Я далек от того, чтобы самоубийство Есенина об'яснять только этими соображениями, но в общей совокупности причин и мысль о трагическом завершении своей биографии, как о последнем художественном штрихе, как уход, например, Толстого из Ясной Поляны, должна была, думается мне, иметь свое место.
Готовность пожертвовать для славы всем нередко встречается у писателей. Если такие писатели мало талантливы, они производят жалкое, трагикомическое впечатление. Но эта же черта присуща и гениям. Молодой Пушкин говорил, что охотно предпочтет «бессмертию души своей бессмертие своих творений», а Лев Толстой в старости признавался, что когда он начинал свою литературную деятельность — эпоха работы над «Детством» и «Отрочеством» — славолюбие доводило его до состояния близкого к умопомешательству.
Естественно, что такая жажда славы особенно дает себя знать в начале литературного поприща.
Есенину всегда была присуща высокая самооценка. В своей автобиографии он рассказывает, что когда впервые появился среди петербургских литераторов, он сразу был признан как талант. К этому он прибавляет: «я знал это лучше всех».
Любовь к славе, к стихам и к родине должны были поставить перед ним цель: стать народным, национальным русским поэтом. Сначала он понимал эту народность в том смысле, в каком она приложима к поэтам-самоучкам, вышедшим из непривилегированной среды. В известных стихах своих, помещенных в книжке «Голубень», он отводит себе почетное место в ряду таких поэтов. Опуская Никитина, Сурикова, не говоря уже о других, таких, как Дрожжин или как забытый поэт-крестьянин поколения Жуковского — Федор Слепушкин, Есенин устанавливает такую последовательность: Кольцов, Клюев и он, Есенин. Но потом ему уж мало быть в числе первых имен из поэтов этой линии и еще при жизни Блока, которого он очень ценил, он называет себя «первым поэтом в России».
Пишущему эти строки Есенин в 1921 году об'яснял одно свое преимущество перед Блоком: это «ощущение родины»: «Блок много говорит о родине, но настоящего ощущения родины у него нет. Недаром он и сам признается, что в его жилах на три четверти кровь немецкая».