– Ничего не может сравниться, – говорил он, – с ощущением тысячи девственных голосов… Что-то могучее и пылкое… невыразимое!
И он вспоминал с тихим и теплым юмором, как эти девушки кинулись на эстраду, обнимали его, обрывали листы с венков, надевали сами на него шубу, укутывали шарфом…
Этот вечер был, бесспорно, высшей минутой его писательского чувства. Тут он был увенчан и поднят на щит цветом женской русской молодежи, самой свободомыслящей, трудовой, самоотверженной и честной… Овации утомили его тогда чрезвычайно, и я нашел его в отеле перед отъездом за границу совсем без голоса… И все-таки каждый день являлись депутации… больше женские…
Не прошло и двух лет, как болезнь со злостью схватила его в свои когти. Вся Россия стала следить за ее натисками и передышками. Тургенев был тогда только понят и оценен всей страной… Пропало фрондерство, зубоскальство было уже немыслимо – его бы приняли все за кощунство, даже те, кто прежде забавлялся пароднями на его лучшие вещи. Только в двух-трех журналах, держащихся слишком ревниво тенденциозности 60-х годов, его «не признают» так, как признают его Россия и вся Европа, преклонившаяся перед его талантом… Доживал он, удостоенный выходок злобы, позорных инсинуаций «Московских ведомостей» и «Русского вестника», который он когда-то украсил такими вещами, как «Накануне» и «Отцы и дети». Без этой злобы и этих доносов слава Тургенева была бы неполна. Они являлись новым доказательством того, как он верен остался своим идеалам, в то время как те, кто его когда-то печатал, показали свою настоящую суть… с переменой ветра.
Скажем, положа руку на сердце, перед могилой нашего художника-писателя, не очень-то ему, должно быть, сладко приходилось от родины на первых шагах его творческого пути, коли он две трети своей жизни провел за границей. Великое ему спасибо и за то, что он совсем не бежал, когда должен был лишиться свободы за несколько сочувственных слов… о ком?.. о Гоголе!.. У, нас он был больше гость, чем постоянный житель; но все, что он мог вобрать в свою творческую душу, он вобрал и передал это в образах не одним нам, но и всему свету, той Европе, которую он чтил, как общую мать науки, свободы и человечности, откуда он взял почти все свое духовное добро.
Связь с Европой держала его на высоте все тех же начал и упований, в то время как столько русских писателей и общественных деятелей свихнулись и стали пятиться к татарской орде и византийскому изуверству… Честь и хвала Европе!.. В таких людях, как Тургенев, мы сливаемся с ней всем, что нам драгоценно… И мы знаем, как она умела ценить в нем и писателя и человека.
Мы бывали не раз лично свидетелями того, как на съездах во Франции чествовали Тургенева. На Литературном конгрессе 1878 года все – par acclamation (без голосования (фр.)) – выбрали его президентом. Надо было видеть, как иностранцы писатели преклонялись не только перед его талантом, но и перед фигурой, обаянием его облика. Он царил над ними своей серебристой головой и благодушным лицом чисто русского, народного – барского типа. А на себя Тургенев, что бы он ни чувствовал внутри души в минуты писательских обид, смотрел всегда своеобразно и непритязательно. Вот два образчика этого из моих бесед с ним. В конце 60-х годов, когда все к нему придирались в печати, он говорил мне раз:
– Зачем это требуют все от меня: подавай я им чего-то необыкновенного!.. Надо нам смотреть на себя, как на пирожников. Иной раз пирожок удастся, а иной и Перегорит. И хороший-то съедят, да и кончено!..
А лет через десять, в большой беседе о графе Льве Толстом, он самым искренним образом воскликнул:
– У меня нет и одной десятой таланта, какой у Левушки Толстого. Он сам не знает размеров своей творческой силы. Это какой-то слон по дарованию!..
Разве не лучше всего кончить такими подлинными словами писателя, которого и на Западе называют: «Великий мастер»?