Володя почти всегда работал обнаженным по пояс с кокетливой косыночкой на шее. Он был всегда смуглым, так как с первыми лучами солнца начинал загорать в марте-апреле на каменной лестнице нашей часовни. Загорал он быстро и ровно. Лазал по лесам, как обезьяна, работая либо поленом, либо деревянной лопатой, либо ладонями. Глина жила в его руках, наблюдать за ним, когда он работает, было и зрелищем, и школой, но, к сожалению, удавалось это не часто — он этого не любил.
Ко времени работы над Бредовым относится история с Володиными детьми.
По версии редакции Юлика Клюге: «У Володи сначала был сын Андрюшка. Потом они с Иркой захотели еще девочку. Маленькую тихую девочку. А получилось сразу еще два мальчика. Буйных и шумных».
Три Володиных сына славились в Лавре. Трехлетние близнецы Сашка и Женька, возглавляемые озорным и предприимчивым Андрюшкой, без дела не сидели.
Придя домой в один прекрасный день, родители не узнали квартиру. Вся квартира сверху донизу была засыпана мукой, которую их ребятишки употребили для игры в снежки. Пришлось два дня отмывать квартиру от нескольких килограммов муки, ушедшей на игру.
Другой раз Володе, преподававшему тогда в Мухинке, позвонила Ира и сообщила, что она только что сняла всю свою команду с крыши. Семья Татаровичей жила тогда на Васильевском острове на седьмом этаже в мансарде. Окна мансарды выходили на довольно плоскую крышу с маленькой шатающейся оградкой у края. Ира вышла на кухню, а своих головорезов заперла на крючок, чтобы не разбегались по квартире. Когда она через час возвратилась в комнату, то обмерла на пороге: трехлетние Сашка и Женька находились на крыше у самого края, шестилетний Андрей рядом с ними пускал зеркалом на улицу зайчиков.
Придя в себя, Ира ласковым голосом позвала детей, пообещав им пирожки и еще что-то вкусненькое. Близнецы клюнули, и она втащила их одного за другим. Андрюшка поддался не сразу, скумекал, видно, какие пирожки его ждут как зачинщика, но потом и его удалось втащить и тут же сгоряча выпороть.
Услышав такое, Володя тут же в Училище сколотил крепкую деревянную решетку и вечером намертво забил ею окно. На другой день в Лавре только и разговоров было, что о Володиных детях. Он сам, работая на лесах, тоже вспоминал и радовался счастливому концу, как вдруг замолчал, побледнел, быстро слез с лесов, вмиг переоделся и направился к выходу.
— Володя, куда? Что с тобой? — закричали ребята.
— Я там, кажется, ножовку оставил около окна, — крикнул Володя и побежал ловить такси.
Подавляющее большинство людей, по моим наблюдениям, от водки не делаются лучше. Становятся либо пошлыми, либо грубыми, либо жалкими. Володя был в этом отношении редким исключением. Сколько бы он ни выпил, он не терял себя. Наоборот, водка ему, обычно немногословному, развязывала язык. Он начинал мыслить вслух — это было интересно. Здесь неожиданным образом раскрывалась истина «что у трезвого на уме, у пьяного на языке». У него на уме было многое: и жизненный опыт, и профессиональные откровения. При всем при том он был раним, обидчив, горяч и «взрывоопасен».
Как-то к «верхним товарищам» зашел по делу знакомый скульптор. Его, как обычно, посадили за стол, раскупорили бутылку, разговорились. Захмелевший гость повел себя шумно, развязно, не «по-лаврски». Володя возмутился и приказал ему притихнуть. В ответ понеслась грязная ругань в адрес всех Ястребенецких, Татаровичей и прочих Рабиновичей… Володя побелел. Вскочил с места. В руках оказался рифленый арматурный прут. Быть бы беде, но на него тут же навалились трое и удержали. Другие быстро проводили скульптора-интернационалиста до ворот. На другой день, когда я спросил Володю, что было, он досадливо отмахнулся и сказал:
— Лева, дело тут не в евреях, я взбеленился потому, что в мой дом пришел хам, его приняли по-человечески, а он… — Володя махнул рукой и ушел.
Последние годы Володя тяжело болел. На него навалилось многое: осколок, большой камень в почке и туберкулез, съевший одно легкое. Он никогда не жаловался и не ныл. Годы и болезнь смягчили его. В волосах появилась проседь, а взгляд из дерзкого стал внимательным и мудрым.
В его новой светлой, всегда чистой и опрятной мастерской с обилием цветов и великолепным инструментарием, который он любовно собирал и умело использовал, всегда толпился народ. Двери в его мастерскую практически никогда не закрывались. Каждый шел сюда со своей нуждой, со своей бедой. Формально у Володи в мастерской по четвергам собиралась комиссия по распределению работы, которую он возглавлял. Фактически сюда ходили все: кто за советом, кто за помощью, кто за тем, чтобы наточить инструмент, одолжить гипс, прибить оторвавшийся каблук, разжиться бумагой и ручкой.