Мы обмерли. Погорел наш фонтан! Теперь не примет ни за что! Но на наши объяснения Стамов первый расхохотался, и весь совет вместе с ним.
Фонтан был принят, и мы на радостях, решив, что Стамов — человек, взялись за руки, образовав живой фонтан вокруг глиняного, сплясали танец диких и побежали рассказать о происшедшем «верхним товарищам».
На другой день я работал у себя в мастерской один. Лепил «Самое дорогое». «С тех пор, как Левка стал отцом, основная тема у него стала матерной», — говорили ребята в Лавре, имея в виду мои различные варианты материнства. «Самое дорогое» — мать с ребенком на руках — шла у меня туго. Я уже год возился с этой работой, практически топтался на месте и нуждался в каком-то толчке.
В мастерскую зашел Володя, поздоровался и молча встал за спиной. Зная, что он никогда сам не лезет с советами, я пожаловался ему на то, что застрял и не вижу хода. Володя постоял немного, пригляделся к работе и сказал:
— Лев, тут надо посмелее… Иначе не выскочишь.
— Что значит посмелее?
— Ну, я, наверное, не сумею объяснить. Если позволишь, я трону слегка?
Получив разрешение, он взял полено за два конца и, с силой нажимая на него, прошелся одним движением по работе от макушки до низа. Я внутренне охнул, когда увидел, как под рваной фактурой исчезают тщательно вылепленные мною волосы, уши, кусок щеки с глазом, шейные мышцы, округлость плеча… После этого он бросил полено, взялся двумя руками за голову моей скульптуры и рванул ее вниз и вперед. Шея треснула, железный каркас выпер наружу вместе с крестами и… работа ожила! В изуродованной, сломанной фигуре появилась доброта, нежность и тревога матери за больного ребенка.
— Ну вот, — сказал Володя. — Ты извини, я тут немножечко подпортил, но ты согласен с тем, что я сделал?
Это был 1960-й год.
А 1962-й принес мне тяжелое испытание — глазную болезнь, три операции, потерю зрения на левом глазу.
Через год я вышел из больницы. Работать я не мог. Душевное состояние было тяжелым, я не знал, смогу ли снова вернуться к работе, войти в колею. С деньгами дома стало туго, это еще более отягощало мою депрессию. Врачи требовали, чтобы я носил себя как хрустальную вазу — меня это сковывало, пригнетало.
Ребята меня не оставляли, поддерживали, помогали, кто чем мог. Вася каждый вечер, как на работу, приходил ко мне играть в шахматы. Володя держался в стороне.
Однажды Юлик подошел ко мне и как бы мимоходом сказал:
— Завтра получка в комбинате. Получи свои восемьсот рублей.
— Какие восемьсот рублей?
— Пока ты лежал в больнице, Володя за тебя сделал и сдал портрет кормильца.
Я сначала растерялся, а потом сказал, что деньги могу взять только в долг и верну, когда начну работать, но Юлик резко оборвал меня, сказав, чтобы я не заикался об этом, или Володя обидится насмерть.
Угроза была нешуточной. Я не стал «заикаться» и принял этот дар, зная, что он от сердца и от щедрой души.
Когда В. И. Ингалу, народному художнику СССР, исполнилось 60 лет, «верхние товарищи» решили преподнести ему к юбилею подарок — дружеский шарж. Как раз в это время Ингал со своими выпускниками, которых он приютил в своей мастерской и всячески опекал, выиграл конкурс на 250-летие Кронштадта. На его проекте могучий моряк стоял впереди остроконечной стелы, ассоциирующейся с носом военного корабля, и разведенными руками как бы защищал эту стелу. На самой стеле были размещены барельефы на тему морских сражений и славы русского военного флота. Этот проект и послужил прообразом шаржа.
Впереди пластилиновой стелы, простирая руки, в героической позе стоял сам Ингал. На груди у него была прилеплена тельняшка из настоящей ткани, из-под которой буйно торчали седые волосы, выдранные из хвоста Леонардо. На стеле были изображены любимые ученики и подопечные Ингала: Гордон, супруги Щегловы, Веселов, Бельский и Вера Трофимова.
Над шаржем работали с увлечением. Периодически возникал вопрос: а не обидится ли Ингал? Фигуру Ингала лепил Гриша, Володя с Лешей трудились над стелой. В ходе работы у них возник спор о пропорциях. Сначала спорили шутя, потом почему-то обозлились друг на друга и уже на повышенных тонах доказывали свою правоту.
— А я говорю, что должно быть выше, не те пропорции…
— Ничего подобного! Не лезь, если не соображаешь!
— Я не соображаю? А ты соображаешь?
Голоса перешли на крик, и в воздухе запахло дракой. Дело спас мудрый Гриша. Оторвавшись от пластилинового Ингала, он сказал:
— Ребята, послушайте! Ингал простит все — и тельняшку, и волосы, и то, что мы обхамили его проект, но он никогда не простит одного — если вы сделаете стелу по пропорциям лучше, чем у него…