Если на почве религии верования различных народов перекрещиваются, смешиваются и объединяются, так сказать, практически, в форме культовых обрядов и церемоний, то философские учения, каждое из которых излагает определенное мировоззрение и стремится теоретически, рационально доказать свою правоту, принципиально обращаются ко всем людям вообще и не признают ни национальных, ни сословных, ни классовых границ между людьми. В этом отношении согласны между собою даже враждебные друг другу школы: как древнейшие, сохранившие свою силу до первых веков нашей эры, учения киников и платоновской академии, так и более поздние школы эпикуреизма и стоицизма и, наконец, самое молодое, но в эту пору самое мощное учение — неоплатонизм. Эти философские учения говорят только о человеке как таковом; в числе последователей всех этих учений встречаются люди самого различного общественного и имущественного положения; ярыми и убежденными стоиками были и уроженец Испании, воспитатель Нерона, Сенека, и император Марк Аврелий, и раб Эпиктет; знатный провинциал, а впоследствии советник императора Траяна, Дион Хрисостом, в годы изгнания был бродячим проповедником кинизма.
Конечно, едва ли можно предполагать, что философия играла эту объединяющую, сглаживающую все различия роль для широких кругов населения — к ней было причастно сравнительно небольшое число людей; но все же с влиянием ее следует считаться при изучении "многоцветной" картины первых веков нашей эры.
Более значительную роль, чем чисто философские интересы, играла система образования, охватывавшая, разумеется, тоже только более культурные слои населения, но тем не менее являвшаяся мощным орудием нивелирования национальных и сословных различий; эта система, совершенно единообразная на всем пространстве необъятной империи, находилась в течение почти семисот лет в руках так называемых риторических школ.
Риторическое образование считалось необходимым для каждого, кто хотел принимать участие в общественной жизни и занимать гражданские и государственные должности. Процветавшее в Греции издавна (с IV в. до н. э.), оно было перенесено в Рим после покорения Римом Македонии (с II в. до н. э.), и немедленно стало пользоваться широким успехом. Однако в течение почти двухсот лет оно находилось преимущественно в руках греков, и множество молодых римлян либо обучалось искусству речи у приезжих греческих учителей, либо отправлялось на родину этого искусства — в Афины, Малую Азию и на Родос. Латинские риторические школы, открывшиеся в конце II-начале I в. до н. э., были вскоре закрыты по распоряжению сената, по-видимому, не желавшего, чтобы обучение красноречию стало доступным широкому кругу слушателей. Однако преградить путь все растущему интересу к этой области, конечно, не удалось, и уже от конца I в. до н. э. до нас дошли блестящие образцы школьной риторической практики — "Контроверсии" и "Суазории" Сенеки-отца; а от конца I в. н. э. — подробная теория красноречия Квинтилиана ("Об обучении оратора") и "Диалог об ораторах" Тацита. И в дальнейшем римские и греческие риторы рука об руку работали над хранением, развитием и украшением своих родных языков.
Многие историки литературы крайне отрицательно относились к этой единой системе риторического образования: ее обвиняли в том, что она учила пустословию, что она ничтожеством своей тематики отучала от самостоятельной мысли и заменила поэзию вычурным краснобайством. Эти обвинения, говоря по существу, антиисторичны. В угасании широких общественных интересов в поздней римской империи повинны не риторические школы, а более глубокие социальные и политические причины. Если бы вся система образования в этих школах была совершенно чужда жизненным интересам своего времени, она не просуществовала бы почти семьсот лет; помимо того, она вовсе не была посвящена исключительно тренировке учащихся в риторических ухищрениях и фокусах — она давала возможность основательно познакомиться с великими поэтами и прозаиками прошлых веков, учила ценить родной язык, относиться к нему бережно и вдумчиво и, наконец, сумела сохранить и передать последующим поколениям многое из культурного наследия древности в области лексикографии, стилистики и истории литературы. К тому же риторическая школа объединяла в свое время всех образованных людей — от Испании до Понта и парфянских границ, от Британии до нильских порогов; наиболее разумные императоры, как Адриан и Антонины, очень ценили риторическую школу и поощряли ее деятелей.
Изучением теории и практики ораторского искусства и знакомством с творениями писателей прошлого, разумеется, не исчерпывалось в первые века нашей эры значение литературной деятельности вообще: художественная литература этого времени достаточно богата и поэтическими, и прозаическими произведениями, чтобы можно было с полной уверенностью ответить на вопрос, в русле какой из двух вышеназванных тенденций она шла и какой — сознательно или бессознательно — содействовала — объединительной или "сепаратистской". В такую эпоху, когда имелись противоположные стремления — и к сближению, и к расколу, — литература могла, пользуясь общегосударственным языком и поддерживая общегосударственные интересы, способствовать укреплению первой или, культивируя языки отдельных народностей, входивших в империю, и подчеркивая местные особенности областей, помогать второй. Литература первых веков нашей эры, несомненно, шла по первому пути — это литература римского государства в целом: оригинальность ее заключается только в том, что она пользуется не одним, а двумя общераспространенными языками. Поэтому и следует решить вопрос, играет ли в ней язык решающую роль, иначе говоря — можно ли считать литературу этой эпохи, написанную на латинском языке, прямым продолжением собственно римской, а написанную на греческом — прямым продолжением классической и эллинистической литературы, или литература времени империи является как бы новой ступенью развития обеих своих предшественниц, когда они обе и по тематике, и по жанрам, и по стилю сливаются вместе. Для того, чтобы решение этого вопроса стало яснее, надо вкратце очертить соотношение между греческой и римской литературами до того, как Рим стал мировой империей.