В этой сложной ситуации возникали подчас странные литературные гибриды, ярким примером каковых могут служить «Три книги мифологических рассказов» Фульгенция, где к каждому мифу присоединено моральное поучение, для которого используются самые фантастические этимологические экскурсы (этот тип литературной композиции послужил образцом для многих позднейших средневековых сочинений — например, «Римских деяний», «Морализованного Овидия» и т. п.).
Однако более распространенным в эту раннюю пору приемом было резкое отделение сочинений светских от духовных и совершенно понятно, что важное значение, придававшееся духовному, религиозному элементу, стало преобладать, и вместе с этим стала падать «выучка», которую давало изучение античных авторов. Прежние риторические школы перестали отвечать потребностям времени и постепенно стали заменяться духовными училищами при епископатах, церквах и особенно при монастырях, число которых непрерывно росло. В эти училища набирались преимущественно подростки и юноши, готовившиеся стать духовными лицами, «клириками». Курс обучения, необходимый им, все сокращался — в него входило знание молитв и песнопений богослужебного чина, который к тому же в эту эпоху был еще не совсем твердо установлен, знакомство с библейской историей и умение приводить из нее некоторые цитаты для доказательств основных положений христианского вероучения. При пестроте этнического состава новых западных государств приходилось считаться и с тем, что для многих учащихся в церковных школах сам латинский язык представлял уже немалые трудности, что вело к формальному заучиванию богослужебных текстов, иногда неправильно переписанных или неверно понятых. Знание греческого языка на Западе отмирает совсем.
Именно в VI—VII вв. складывается двоякое отношение к произведениям римской литературы: это — либо полное отрицание всякой языческой литературы как чуждой и греховной, либо попытки извлечь из нее отдельные произведения и цитаты, которые могли быть истолкованы как пророчества или как доказательства несостоятельности и ложности языческой религии, какую бы форму она ни принимала. Этим отношением к ней и можно объяснить, что после стараний некоторых писателей IV и V вв. удержать интерес и любовь к «великому вечному Риму» и произведениям его писателей в VI и VII вв. этот интерес падает, и первые признаки его возрождения вспыхивают уже только в конце VII в. Тем не менее литературная деятельность, конечно, не прекращается совсем. Напротив, развиваются новые литературные жанры, более тесно соприкасающиеся с жанрами классической литературы, чем это может показаться на первый взгляд.
В классической античной литературе понятие поэтического «рода», «жанра» сложилось само собой — в силу того, что произведениям эпическим, лирическим и драматическим был присущ и свой собственный способ исполнения и свои особые стихотворные размеры. Слушатель, воспринимавший то или иное поэтическое произведение, не должен был задумываться над тем, к какому роду поэзии его отнести. Даже исторические сочинения воспринимались на слух. Известно, что Геродот читал свою «Историю» перед слушателями.
Однако чем больше вступало в силу письменное закрепление сочинений любого жанра, в стихах и в прозе, и чем больше становилось людей, уже не слушающих, а читающих произведения литературы, тем более шаткими становились границы как между родами произведений поэтических, так и между поэзией и прозой вообще. Смешение жанров было знакомо уже эллинистической литературе. Так, например, трудно сказать, к лирике или эпосу причислять буколический жанр (позднейший теоретик литературы и комментатор «Буколик» Сервий изобрел для них термин «промежуточный род»). Еще больше сдвинуты границы в «Менипповой сатуре», смешивающей прозу и стихи, или в «Александре» Ликофрона, излагающей длинное эпическое повествование размером, свойственным драме.