А сколько есть грибов невкусных, ядовитых,
Никто не зарится на аппетитный вид их.
Однако их едят и волки и зайчата,
Лесную глушь они украсили богато.
На скатерти полян, как винная посуда,
Грибов серебряных, червонных, жёлтых — груда.
Не сыроежки ли, как чарочки лесные
С искрящимся вином, — цветные, расписные?
На кубки кверху дном моховики походят.
Волнушку, как бокал, порой в траве находят.
Белянки круглые рассыпались в овражке,
Как будто молоком наполненные чашки.
Меж ними дождевик, набитый чёрной пылью.
Он с перечницей схож. Поганок изобилье,
Не названных людьми, но всё же, ходят толки,
Что дали имена им зайцы или волки.
К иным грибам никто не хочет прикоснуться,
А если, ошибясь, кто вздумает нагнуться,
Растопчет тотчас же с досадою поганку,
Обезобразив тем зелёную полянку.
Что было до грибов полезных или волчьих
Сестре хозяина? Она вдали от прочих
Шла, голову задрав. Юрист сказал в насмешку,
Что верно приняла ольху за сыроежку!
Асессор же сравнил её остротой едкой
С искавшей гнёздышко заботливой наседкой.
Уединения искала Телимена,
И, отдаляясь так от прочих постепенно,
На холмик взобралась пологий и зелёный,
Уютный уголок, ветвями затенённый.
В средине камень был. Ручей оттуда прядал,
Он сыпал брызгами, с журчаньем громким падал
В душистую траву, искал приют от зноя,
И русло пролагал, запенясь, вырезное.
На ложе из листвы, травою перевитой,
Проказник тотчас же смирял свой нрав сердитый.
Невидимый для глаз, журчал он еле-еле,
Мурлыкал, как малыш в уютной колыбели,
Когда задёрнет мать над колыбелью полог,
Подложит алый мак, чтоб детский сон был долог[8].
Тенистый уголок, уютный, сокровенный,
Был назван Храмом грёз недаром Телименой.
Здесь, у ручья, она, чтоб грезить не мешали,
Постлала на траве узоры яркой шали.
И, как купальщице над водною прохладой,
Перед нырянием набраться духу надо,
Так медлит и она, но вот склонилась боком,
И точно схвачена коралловым потоком,
Тут во весь рост она простёрлась утомлённо,
На локти оперлась в густой траве зелёной,
И на руки она склонилась головою.
Обложка жёлтая раскрылась над травою.
Над белизной страниц, шуршавших еле-еле,
Чернели локоны и ленты розовели.
В смарагде буйных трав она легла на шали,
И всю её кругом кораллы украшали.
Там, с одного конца, на ярком одеяньи
Виднелись волосы, с другого — туфли пани.
Цветная, пёстрая, на красной шали лёжа,
Красавица была на бабочку похожа,
Что села на листок… Но на беду прекрасной
Все прелести её раскинулись напрасно;
Ценитель красоты прошёл бы тут едва ли…
Да только все грибы прилежно собирали!
Тадеуш между тем стрелял недаром оком,
Не смея подойти, он пробирался боком:
С охотником на дроф он мог теперь сравниться.
Который на возу с ветвями едет к птице, —
Не то на стрепетов идёт неторопливо,
Конь впереди бежит, ружьё укрыто гривой.
Прикинется стрелок, что смотрит на дорогу,
И приближается он к птице понемногу, —
Так крался юноша.
Но помешал затее
Судья, который шёл Тадеуша быстрее.
Вихрь развевал его раздувшиеся полы.
Заигрывал с платком на поясе, весёлый,
И шляпа летняя от бурного порыва
Качалась, как лопух, на голове игриво;
То приподымется, то вновь начнёт валиться:
С большою палкой так шествовал Соплица.
На круглый камень сел Судья пред Телименой
И руки сполоснул в ручье, белевшем пеной;
Облокотился он на трость рукою влажной
И приготовился к беседе очень важной.
«С тех пор как здесь гостит Тадеуш, я не скрою,
Задумываться мне приходится порою.
Бездетен я и стар; сказать по правде надо,
Племянник для меня — единая отрада,
К тому ж наследник мой. Ведь я, по воле неба,
Оставлю юноше кусок шляхетский хлеба!
Решить судьбу его теперь настало время:
Но понимаешь ли, несу какое бремя?
Отец Тадеуша, сказать по правде, — странный,
И непонятны мне дела его и планы:
Сказался умершим, скрывается сам где-то,
Но не желает он, чтоб сын узнал про это.
Меня тревожит брат: то в легион вначале
Он сына направлял, я был в большой печали [9].
Потом согласье дал, чтоб пожил он в поместьи.
Женился бы скорей. А я уж о невесте
Подумал для него; скажу пред всем народом,
Что с Подкоморием никто не равен родом;
Как раз на выданьи его дочурка Анна,
Богата и знатна, собой пригожа панна.
Хочу сосватать их». — Тут пани побледнела
И книжку бросила, вскочила, снова села:
«Помилуй, братец мой, да веришь ли ты в бога?
К чему женить его? Подумай хоть немного!
Как в голову взбрела подобная идея?
Красавца превратить ты хочешь в гречкосея!
Тебя он проклянёт впоследствии за это!
Зарыть такой талант навек в глуши повета!
Поверь словам моим: есть разум у дитяти,
Пусть наберётся он и лоска и понятий,
Для воспитания нужна ему Варшава…
Ах, милый братец мой, придумала я, право!..
Пошли-ка в Петербург! И я туда зимою
Отправлюсь по делам; мы порешим с тобою,
Как лучше поступить, а там приму я меры,
Влияньем пользуюсь полезным для карьеры.
С моею помощью он всюду принят будет,
А через важные знакомства он добудет
Чины и ордена; а там его уж дело, —
Домой вернётся он, коль служба надоела,
Уже со связями, добившись положенья.
Ну, что ответишь ты?» — «И я того же мненья.
Неплохо побродить Тадеушу по свету
И повидать людей, хвалю затею эту;
Я в юности моей постранствовал немало,
Я в Дубно побывал с делами трибунала,
И в Петрокове был, свет повидал на славу,
Однажды посетил я даже и Варшаву [10]
С большою пользою! Тадеуша б я смело
Отправил в дальний путь, поездить так, без дела,
Попутешествовать и свет увидеть, пани,
Поездкой завершить своё образованье.
Не ради орденов, чинов! Прошу прощенья,
Российские чины, — какое в них значенье?
И кто из шляхтичей, — как прежде, так и ныне, —
Будь даже небогат, заботится о чине,
О пустяке таком? Почтение народа
Имеет панство здесь за имя, древность рода,
И ценятся посты лишь выборные нами,
А не добытые чинами, орденами».
вернуться
[9]
Судья, которому привычно было говорить о польских легионах, с 1797 года находившихся на службе Франции (в 1811 году они уже не существовали), называет здесь «легионами» войска герцогства Варшавского. Слова «я был в большой печали», по замечанию некоторых польскик комментаторов, не очень-то высоко аттестуют патриотизм Судьи.
вернуться
[10]
Для тесного провинциального «застянкового» кругозора Судьи эти слова характерны; он с гордостью вспоминает о своих путешествиях в мелкие города, Дубно и Петроков, не говоря уже о Варшаве.