Ведь сердце не слуга, не склонно к подчиненью,
Не может полюбить оно по принужденью!»
Судья, задумавшись, пошёл своей дорогой.
Тадеуш между тем приблизился немного,
Всё представлялся он, что увлечён грибами.
Туда же крался Граф неслышными шагами.
Он видел спор Судьи с прекрасной Телименой
И живописною залюбовался сценой.
Достал он карандаш с бумагой из кармана, —
Их при себе носил художник постоянно, —
К рисунку приступил, захваченный минутой,
И говорил себе: «Нарочно всё как будто:
Тут он, а здесь она, — контрастные фигуры!
И позы смелые! Сейчас пиши с натуры!»
Граф протирал лорнет средь сумрака лесного,
Глаза зажмуривал и вглядывался снова,
Он тихо повторял: «Чудесней нет картины,
Когда ж приближусь к ней — исчезнет в миг единый,
И станет бархат трав обычною полянкой,
А нимфа дивная — вульгарною служанкой!»
Граф раньше был знаком с прекрасною соседкой,
Он в доме у Судьи видал её нередко,
Но не дарил её он прежде восхищеньем:
Теперь модель свою узнал в ней с изумленьем.
Неузнаваема была она для взгляда,
Всё было ей к лицу: и красота наряда,
И не затихшее ещё волненье спора.
Лицо ей освежал прохладный ветер бора,
А юношей приход и пылкий гнев жестокий
Разгорячили ей пылающие щёки.
Граф обратился к ней: «Простите, пани, смелость,
Дань благодарности вам принести хотелось.
Прощения прошу, ведь я следил за пани,
И счастлив я, что стал свидетелем мечтаний!
Насколько я теперь виновен перед вами,
Прервав раздумий нить, — не выразить словами!
За вдохновенье я обязан вам навеки!
Прости художника, забудь о человеке!
Рисунок удостой вниманьем благосклонным,
Суди!» — Он подал ей набросок свой с поклоном.
Набросок юноши судила Телимена,
Как судят знатоки: с умом, проникновенно,
Скупа на похвалы, щедра на поощренья:
«У пана есть талант, достойный восхищенья.
Пусть продолжает он, но в поисках натуры
Не льстится на леса, на небосвод наш хмурый!
Италия! О рай! О чудеса природы!
Тибура дивного классические воды.
Ты, Позилиппский грот, покрытый древней славой
Земля художников! У нас же, боже правый!
Нет ярких красок здесь, всё проще и суровей,
Питомец муз навек увял бы в Соплицове!
Эскиз ваш помещу среди страниц альбома:
Есть в столике моём рисунков много дома».
Беседа началась о дуновеньях нежных,
О скалах каменных, о шуме волн прибрежных,
И, восхищённые далёким небосводом.
Они над родиной смеялись мимоходом.
А между тем кругом, налево и направо,
Литовские леса темнели величаво! —
Кудрявый хмель обвил черёмуху багрянцем,
Рябина расцвела пастушеским румянцем.
С жезлами тёмными орешины-менады
Орехов жемчуга вплели в свои наряды [13],
А подле детвора: шиповник и калина,
Устами тянется к ним спелая малина.
Деревья за руки взялись с кустами, словно
Юнцы с паненками, все шепчутся любовно.
И возвышается среди лесной громады
Красивая чета, приковывая взгляды,
Виднее прочих всех осанкой и нарядом:
Берёза белая и граб влюблённый рядом.
Стоят безмолвные ряды высоких буков,
Как старики, они любуются на внуков.
Седые тополи, дуб старый, бородатый
Под тяжестью веков поник уже, горбатый,
На предков оперся, сухих, окаменелых,
Как на кресты могил, от времени замшелых.
Тадеуш был смущён беседой их сначала,
В которую вступить не мог, как надлежало.
Когда ж они пошли леса чужие славить,
Стараясь меж собой получше их представить:
Миндаль и апельсин, и кипарис зелёный,
Алоэ, кактусы, оливы и лимоны,
Орехи грецкие, смоковницы густые, —
Хвалили форму их, плоды их золотые, —
Тадеуш хмурился, скрывая возмущенье,
И, наконец, вскочил в безудержном волненьи.
Он горячо любил литовскую природу
И чувству своему дал, наконец, свободу:
«Когда я в Вильне жил, видал в оранжерее
Деревья, что родных деревьев вам милее;
Пускай их красотой Италия гордится,
Но с нашими из них которое сравнится?
Алоэ с длинными ветвями налитыми,
Лимоны-карлики с шарами золотыми,
Одутловатые: они по виду схожи
С богачкой толстою, а вовсе не пригожи!
Тщедушный кипарис за что вы прославляли?
Он воплощение скучищи, не печали!
Пусть, говорят, хорош, тоскою омрачённый,
По мне же, он — лакей, в ливрею облачённый,
Стоит навытяжку, не склонится нимало,
Чтоб строгий этикет ничто не нарушало!
вернуться
[13]
Менады, по греческой мифологии, — женщины из свиты бога вина Дионисия (у римлян — Вакха, вакханки); их изображали с жезлами (тирсами), обвитыми плющом и виноградом. Гроздья лесных орехов Мицкевич сравнивает с гроздьями винограда.